Осторожно, треножник!

Таким образом, территориальный вопрос был разрешен, контакты же долго оставались замороженными. Но вот однажды, солнечным осенним днем, когда мы с приятелем работали у меня дома над совместной статьей, раздался звонок, и уже по певучему тону, которым было произнесено неискоренимое «Лапонька!», я понял, что успешно переведен из последних в предпоследние (и по-зощенковски мысленно подмигнул Хемингуэю, дескать, лед тронулся, Эрнест Кларенсович!).

Звонила же она вот с чем. Оказывается, где-то в доме, забытые ею и не замеченные мной, находятся ее туфли и еще какие-то мелочи, а ее как раз везут мимо и нельзя ли заскочить забрать вещи. Оценив по достоинству множественное число глагола, я сказал, конечно, конечно, заходите, мы тут работаем, но охотно прервемся, да нет, сказала она, я зайду одна, буквально на минутку, и действительно, вскоре зашла, веселая, пританцовывающая, в новом плаще с темнозелеными листьями на салатном фоне, загорелая, сияющая, поздоровалась как ни в чем не бывало с приятелем, спросила о его делах, поцеловалась со мной, вытащила из какого-то угла припрятанный там, видимо, именно на этот случай неведомый сверток, извинилась, что ее ждут, и упорхнула.

Эффект был сильный, но если для меня он оставался в основном театральным и вполне позитивным, то приятеля он поверг в глубокую задумчивость. Он в это время делал отчаянные попытки разойтись с женой и разыгранную, как по нотам, интермедию воспринял всерьез. Отдать должное режиссуре, исполнению и работе, по Станиславскому, с воображаемым предметом, он, при всей своей структуралистской изощренности, не смог, тем более что наши длившиеся почти полгода мучительные трения остались ему неизвестными – закулисными. «Вот как люди расходятся!» – с тяжелой завистью заявил он жене в тот же вечер, пересказывая увиденное. (Ссылка на «людей» не помогла, развестись не удалось. Это особая история, в которой я сыграл благородную и тем самым роковую роль посредника-миротворца – Киссинджера, как мы тогда острили.)

В общем, наука расставанья, которой не воспел Назон, умеет много гитик, и безупречного владения ею я, конечно, не достиг. Один раз, уже в Штатах, я сам слишком долго не съезжал с насиженного места, а другой раз, напротив, привычным джентльменским манером предоставив партнерше простор для неспешной эвакуации, поплатился утратой любимой мебели. Но в обоих случаях постепенно восстановил дипломатические и более или менее дружественные отношения.

Иногда чересчур дружественные, нескромная констатация которых как-то раз повлекла за собой деликатное, но отчетливо неодобрительное покачивание головой нашей милейшей кафедральной секретарши – в том смысле, что подобная практика, а тем более склонность поощрять дружбы бывших жен с текущей подругой, не соответствует современным стандартам американской бракоразводной гигиены. (Хемингуэй, этот ископаемый тип белого macho, мог бы я указать аспирантке, если бы мне не надоело поддерживать иллюзию читаемой лекции, утратил, как видим, в массовом американском сознании свой статус авторитетной role model.) Это заставило меня задуматься над возможной скрытой подоплекой моего чрезмерного дружелюбия.

Как я уже говорил, папа женился всего один раз – на маме (после смерти моего родного отца). Но она умерла рано, и он пережил ее на всю вторую половину своей жизни – целых 46 лет. Желающих выйти за него было немало, но он умело обезвреживал эти поползновения, переводя их в товарищеский регистр. Претендентки на руку, сердце и квартиру становились телефонными собеседницами, советчицами, конфидентками, помощницами, вливаясь в широкий круг подательниц (реже – подателей) профессиональных услуг: врачих различного профиля, инструкторш по гимнастике, домработниц, машинисток, парикмахерш, педикюрш… Этот тщательно рассредоточенный «гарем» строился – скорее всего, бессознательно – по архаической японской модели, где одна жена была для секса, другая для ведения хозяйства, третья для представительства, плюс существовал институт гейш для культурного общения.

Наверно, папина конструкция, освященная отблеском японских традиций, и повлияла на меня, вернув ему роль отцовской фигуры (на равных с Хемингуэем), а мне позволив примирить свою нужду в людях, в частности, женах, с максимумом возможной самостоятельности. Впрочем, недавно я опять женился и потому умолкаю.

Двойная спираль

Это было году в семидесятом – семьдесят первом. Общий знакомый пригласил нас на дачу в Переделкино – покататься на лыжах, а потом пообедать вместе с его родителями, только, не дай бог, не вступать с отцом в споры о политике. Вдохновляясь примерами Генриха IV, который счел, что Париж стоит обедни, и Руссо, для которого обедни стоил уже просто обед, я согласился.