Острие скальпеля. Истории, раскрывающие сердце и разум кардиохирурга

Мне было приятно, что я завладел их вниманием на целых двадцать минут. Шел оживленный разговор, и я неоднократно их смешил. Эта импровизированная встреча казалась мне равноценной выигрышу в лотерею. Список новых проектов на год был уже составлен, но формальное собрание по распределению исследовательской работы должно было состояться позднее на той же неделе.

Когда резиденты жаловались на недосып из-за долгих ночей в отделении реанимации – их быстро заменяли опытными медсестрами.

Пока Кирклин отошел к секретарю, Блэкстоун обратился ко мне. «Я ознакомился с вашим резюме, – сказал он. – У вас есть биохимическое образование. Думаю, вы можете нам кое с чем помочь».

Утомленный сменой часовых поясов, я улыбнулся ему в ответ, но мое настроение упало. Я не хотел заниматься дурацкой биохимией. Я приехал, чтобы оперировать и показать им, чего я стою. Поэтому я ничего не ответил.

Затем вернулся Кирклин. «Я хочу, чтобы вы работали с моим сыном над одним проектом, – сказал он. – Джим недавно вернулся из Бостона и присоединился к нам в качестве старшего резидента».

Я слушал внимательно. Если босс хотел, чтобы в проекте участвовал его сын, это означало, что проект важный. Прежде чем направиться из кабинета в операционную, Кирклин сказал: «Присоединяйтесь ко мне, после того как Джин вам все объяснит».

Меня приняли в бригаду. Больше никаких выходок. Я понимал, что отныне мне это с рук не сойдет. Я должен был стать командным игроком, а не примадонной.

График работы в отделении был тяжелым. Резиденты начинали обход в 05:00, а ровно в 06:00 звонили Кирклину с отчетом. Стоило позвонить минутой ранее – он бросал трубку, а минутой позже – он устраивал разнос по приезде в больницу. Операции начинались после завтрака, в 07:00, и продолжались до позднего вечера. Заболеваемость и смерть пациентов считались просто недопустимыми, особенно по причине человеческой ошибки. Затем наступал черед вечернего обхода. Академические собрания с участием всех сотрудников отделения, на которых обсуждались продвижения в исследовательской деятельности, проводились в 08:00 в среду и субботу. Тематические презентации и обзоры журнальных статей должны были быть безупречными. В 07:00 по воскресеньям Кирклин и Блэкстоун проводили академические бизнес-встречи, на которых обсуждался прогресс в различных исследованиях и утверждались финальные варианты статей для публикации. Днем в воскресенье Кирклин обычно занимался верховой ездой, а Блэкстоун ходил в церковь.

Когда резиденты по глупости осмеливались жаловаться на недосып из-за долгих ночей в отделении интенсивной терапии, Кирклин быстро заменял их опытными медсестрами. Научные сотрудники вроде меня должны были чередовать лабораторные исследования с проведением операций. Для публикации исследовательских статей требовалось следить за всеми пациентами, что подразумевало звонки в офисы коронеров, тюрьмы и посольства иностранных государств. Одному моему коллеге потребовалось два года на наблюдение за пятью тысячами пациентов, перенесшими коронарное шунтирование, чтобы опубликовать всего одну статью. Такова была профессиональная этика Кирклина.

Система, к которой мне пришлось адаптироваться, была основана на совершенстве: лучшие результаты, максимально низкий уровень смертности. В середине 1960-х годов смертность «синих» младенцев с пороком под названием «тетрада Фалло» превышала 50 %. К 1980 году в Бирмингеме она упала до 8 %. В 1981 году строгие протоколы Кирклина и до мелочей продуманные операции означали, что любая смерть равна катастрофе. Дети уже не умирали из-за технических ошибок, а опасные для жизни осложнения возникали в основном из-за подключения к аппарату искусственного кровообращения. Борьба с постперфузионным синдромом велась не прекращаясь, и настало время найти причину его возникновения. В этом состояла цель моего исследования. У меня было подходящее образование, чтобы копнуть глубже и обнаружить биохимические триггеры этих разрушительных симптомов. Нужное место, нужное время, нужный проект.

Что уже было известно? Несомненно, именно контакт крови пациента с мириадами пластиковых и металлических поверхностей внутри аппарата искусственного кровообращения провоцировал реакцию. Большинство тканей тела оказывались поражены, и полноценный постперфузионный синдром всегда сопровождался высокой температурой, державшейся два–три дня, и повышением уровня лейкоцитов. Такими же были симптомы инфекции, передаваемой через кровь, или сепсиса. Моя гипотеза состояла в том, что мы имеем дело с воспалительной реакцией во всем теле, а не местным воспалением, которое возникает, например, при пневмонии, аппендиците или фурункуле.