Остромов, или Ученик чародея

Трудно, товарищи, — писал Кугельский. — Трудно окунаться во все это зловоние. Я не стану описывать грязные извращения, которыми под видом масонских инициаций занимались все эти люди, которые, конечно, могли найти себе полового партнера только в этой безумной и преступной среде. (У самого Кугельского вот уже месяц была половая партнерша, псковская девушка Полли, в действительности Поля, широколицая, веснушчатая, он называл ее псковитянкой, у нее таких половых партнеров было пять штук, Кугельский из них самый необременительный, она отбирала все его деньги и отдавала дворянину Бабчевскому, тонкому, беленькому, болезненному, но с огромным; он нигде не работал и вообще ее презирал.) Но поверьте, что самое изощренное воображение брезгливо отвернулось бы от тех гнусностей, которыми Остромов завлекал своих партнерш под видом „посвящения“ в „масоны“.

Все бывшие, весь прогорклый смрад старого мира, все отребье человечины сходилось (зачеркнул) сползалось на свои радения и колдовало над костями и рухлядью. Состав ордена составляли всяческие „инженеры“, „учителя“, „нотариусы“, брандмайоры, гадательницы, юродивые, алкоголики, тунеядствующие домохозяйки, кантианцы, вычищенные и другие гнилые выскребки. Во главе всего этого зловонного сброда возвышалась фигура во всех отношениях патологическая — клептоман, порнограф и половой психопат Остромов, настоящая фамилия которого звучит гораздо скучней, а именно Кирпичников. Остромов втирался в доверие к большевикам, доказывая, что масонство не секта, а почти профсоюз — ха-ха! — мыслящих людей и борцов с церковью и будто бы масонам по пути с большевиками. Примазываться к победителям — обычная тактика опарышей. Где были эти масоны, когда большевиков ссылали по ссылкам, травили в тюрьмах и давили в казематах?! Но сейчас они с большевиками, они несут им свою гниль, чтобы „помочь“ и „просветлить“! К счастью, железная рука ГПУ сразу начала следить за деятельностью этого „ордена“ и входить в малейшие его замыслы. И теперь, когда „орден“ полностью изобличен, мы можем рассмотреть портреты этих „людей“. Хотя это трудно, читатель, а главное — омерзительно».

Он прошелся по психопатке Савельевой, выродку Велембовскому, предательски втершемуся в препсостав военной академии, и по ублюдствующему графоману Дробинину, на пути которого печатные органы Ленинграда выставили надежный заслон, так вот он пошел самоутверждаться в масоны; но особенный разгон перо его взяло там, где зашла речь о Галицком. Он сам бы не взялся объяснить ту страсть, почти ненависть, с которой описывал этого юношу, встреченного пару раз в жизни; но Галицкий был перед Кугельским особенно виноват. То ли он не оценил масштаба будущих благодеяний, то ли не заблагоговел сразу перед его талантом, то ли в Кугельском оскорбительно не нуждался, а верней всего, выглядел не по рангу независимо. Ему полагалось бы, как Кугельскому в начале карьеры, демонстрировать готовность, а он вел себя, как будто за ним нечто стоит. Теперь понятно было, что за ним стояло. Кугельский думал — воспитание, боялся даже, что талант, а оно вот что. И с этим чем-то, оказавшимся вот чем, он сводил теперь счеты.

«Но самое странное, — сводил Кугельский счеты, — что среди этого чуланного хлама в секте патологического маньяка Остромова оказывались молодые, которым, как говорится, жить бы да работать. Таков несостоявшийся студент, „литератор“ Галицкий, которого безумные литературные амбиции завели в остромовскую секту и там оставили. Галицкий пытался протащить в нашу „Красную газету“ свои вздохи по белогвардейскому Крыму и был, естественно, „спущен с лестницы“. Наверное, есть вина нашего прекрасного комсомола в том, что он еще не „охватывает“ своей работой всю нашу, в том числе и несоюзную, молодежь. Но гораздо небезлюбопытственней было бы узнать, куда смотрит „начальство“ товарища Галицкого, работающего, между прочим, в Ленинградском управлении учета жилплощади и продолжающего там числиться, хотя показаниями своих „товарищей“ он полностью изобличен и принимал участие решительно во всех безобразиях, творившихся в „логове“ „учителя“ „веры“».

Ф-фу, сказал себе Кугельский и сладостно выдохнул.

Реакция начальства на статью его, однако, изумила. Редактор городских происшествий Пряхин, во-первых, резко сократил написанное, оставив почти один фактаж. Во-вторых, он посмотрел на Кугельского едко, придирчиво, катая во рту «Леду» и прикусывая ее, как Корабельников на известном снимке:

— Надо б понаглядней, товарищ Кугельский. А?

— Куда уже наглядней! — воскликнул Кугельский, обалдевая от такой наглой зависти.

— А как же. А вот тут. Пишете: «Самое извращенное воображение отворачивается». А зачем же оно отворачивается? Вы дайте полную картину. «Я не буду описывать грязные извращения». Почему же не описать извращения? И наглядность, и читателю интерес.

— Я в этой грязи, — гордо сказал Кугельский, — копаться, знаете, не намерен.