Остроумие и его отношение к бессознательному

Обратимся сначала ко второму вопросу. В комическом участвуют два лица – я сам и тот, в ком я нахожу нечто комичное. Если мне кажутся комичными предметы, то это результат частого среди людей олицетворения каких-либо объектов и явлений. Этими двумя лицами, мною и другим, комический процесс вполне довольствуется; третье лицо может присутствовать, но его присутствие не обязательно. Шутка, будучи игрой собственных слов и мыслей, исходно лишена лица, на которое обращается. Но уже на предварительной ступени, когда удалось оградить игру и бессмыслицу от возражений разума, она ищет кого-то, с кем хочет поделиться своим достижением, – и этот другой не тождественен объекту шутки. Ему в комическом процессе соответствует третье, постороннее лицо. Создается впечатление, что при забавах второму лицу поручается решить, справилась ли работа остроумия со своей задачей, как будто я не уверен в собственном суждении по этому поводу. Безобидная, оттеняющая мысли шутка тоже нуждается в другом человеке, чтобы удостовериться, что она достигла своей цели. Если же острота выражает обнажающие или враждебные намерения, то ее надлежит описывать как психическую ситуацию с участием трех лиц – тех же, что в ситуациях комического, но с иной функцией третьего лица. Психическая ситуация остроумия разворачивается между первым лицом (мною) и третьим, посторонним лицом, а не так, как при комизме – между мною и объектом внимания.

У третьего лица при ситуации остроумия шутка тоже наталкивается на субъективные условия, которые могут сделать недоступной главную цель – доставление удовольствия. Как говорит Шекспир («Бесплодные усилия любви», V, 2):

Вот это шутка: шутку подхватить
И ею шутников перешутить![128]

Кем владеет настроение, связанное с серьезными мыслями, тому несвойственно признавать, что забаве посчастливилось сберечь удовольствие от того или иного словесного выражения. Этот человек сам должен пребывать в веселом – по крайней мере, в спокойном – настроении, чтобы третье лицо могло выступить объектом для шутки. То же препятствие остается в силе для безобидной шутки и для тенденциозной остроты. В последнем случае возникает новое препятствие, противоречие тому намерению, которое выражается в остроте. Готовность посмеяться над удачной скабрезной шуткой не появится в том случае, если эта шутка обращена против уважаемого родственника третьего лица. В собрании священнослужителей никто не отважится привести сравнение Гейне, который уподобил католических и протестантских священников мелким торговцам и приказчикам. А в обществе преданных друзей моего противника самая остроумная брань, которую я могу сочинить против него, будет воспринята не как остроумие, а просто как брань; она вызовет у слушателей гнев, а не удовольствие. Некоторая степень благосклонности или определенное безразличие (отсутствие всего того, что способно спровоцировать сильные чувства, противоположные намерению) необходимы, если третье лицо призвано участвовать в завершении создания шутки.

Там, где отпадают перечисленные препятствия для воздействия шуток, и проявляется предмет нашего исследования – удовольствие, доставляемое остротой, более заметное у третьих лиц, чем у автора шутки. Мы должны довольствоваться этим фактом, не спрашивать, не ярче ли удовольствие слушателя, чем удовольствие создателя шутки, так как у нас, разумеется, нет средств для проведения измерений и сравнений. Однако мы видим, что слушатель подтверждает свое удовольствие взрывом смеха, тогда как первое лицо рассказывает шутку по преимуществу с серьезной миной. Если я пересказываю шутку, которую сам только слышал, а не придумал, то мне, чтобы не испортить обстановку, следует вести себя точно так же, как вел себя сочинитель шутки. Тут возникает вопрос, можем ли мы из этого фактора смеха в ответ на шутки что-либо заключить о психическом процессе при их создании?

В наши цели не входит учитывать все, когда-либо сказанное и опубликованное по поводу природы смеха. От такого намерения нас отпугивает фраза, которой Дюга, ученик Рибо, начинает свою книгу «Психология смеха» (1902): «Il n’est pas de fait plus banal et plus etudie, que le rire; il n’en est pas qui ait eu le don d’exciter davantage la curiosite du vulgaire et celle des philosophes, il n’en est pas sur lequel on ait recueilli plus d’observations et bati plus de theories, et avec cela il n’en est pas qui demeure plus inexplique. On serait tente de dire avec les sceptiques qu’il faut etre content de rire et de ne pas chercher a savoir pou quoi on rit, d’autant que peut-etre le reflexion tue le rire, et qu’il serait alors contradictoire qu’elle en decouvrit les causes»[129].