Остров

Уилл представил себе хозяина пансиона в церковном облачении, ведущего три сотни одетых в черное мальчиков на экскурсию в родильную палату.

— Даже когда учился в школе.

— Вы никогда не видели, как умирают и как рожают детей. Как же вы учились жизни?

— В школе меня учили словам, а не жизни.

Девочка взглянула на него, покачала головой и, подняв маленькую коричневую руку, постучала пальцем по лбу.

— С ума сойти, — сказала она. — Неужто ваши учителя были такие глупые?

Уилл рассмеялся.

— Это были высоколобые ученые мужи, заявлявшие — mens sana in corpore sano38 и призывавшие поддерживать наши возвышенные западные традиции. Но лучше расскажи мне что-нибудь. Ты никогда не испытывала страха?

— Когда видела, как рожают?

— Нет, как умирают. Смерть не пугала тебя?

— Да, мне было страшно, — помолчав, сказала девочка.

— Как же ты справлялась со своим страхом?

— Как меня учили: пыталась отыскать ту, кто во мне боится; и понять, почему она испытывает страх.

— И кем же она оказалась?

— Вот, — Мэри Сароджини указала пальцем на свой рот, — это она, которая все время болтает. Маленькая мисс Тараторка, так называет ее Виджайя. Она постоянно болтает обо всех отвратительных вещах, которые я помню, и обо всем ужасном, удивительном и невозможном, что только я могу вообразить. Вот она и была испугана.

— Почему же она испугалась?

— Потому что она постоянно твердит о всяческих ужасах, которые могут с ней приключиться. Говорит вслух или про себя. Но есть и та, которая не боится.

— Кто же она такая?

— Та, которая не говорит, но смотрит, слушает и ощущает, что происходит внутри. А порой, — добавила Мэри Сароджини, — порой она вдруг видит, как прекрасно все вокруг. Нет, я не так сказала. Она видит это постоянно, но я это не вижу до тех пор, пока она не заставит меня взглянуть — и увидеть. Вот почему это случается так неожиданно. Я вдруг вижу, что все вокруг — прекрасно, прекрасно, прекрасно! Даже собачьи кучки. — Девочка указала на внушительную кучу почти у самых своих ног.

Узкая улочка вывела их на торговую площадь. Лучи заходящего солнца касались украшенного скульптурами храмового шпиля и розового бельведера крыши общественного здания, но на площади сгущались сумерки, а под шатром огромной индийской смоковницы была уже ночь. Рыночные торговки зажгли фонари — и на столах, и подвесные. В темной листве вдруг проступали очертания фигур и цветовые пятна, возникало из небытия смуглое тело во всем своем великолепии, и так же неожиданно исчезало, растворялось в небытии. Пространство меж обеими постройками было полно отголосков английской и паланезийской речи, слышался смех, свист и крики, с которыми мешались лай собак и верещание попугаев. Пара минахов, усевшись на один из розовых бельведеров, призывала ко вниманию и сочувствию. Под открытым небом посреди площади готовилась пища: оттуда долетали аппетитные запахи. Пахло луком, перцем, куркумой, жареной рыбой, лепешками и вареным рисом, и сквозь эти крепкие, здоровые ароматы, как напоминание об Ином Береге, доносилось сладостное и утонченно-чистое благоухание многоцветных гирлянд на прилавках возле фонтана.

Стало совсем темно, и вдруг на проволоке, изогнутой в виде арки над площадью, зажглись большие фонари. Залоснилась медно-розовая кожа женщин, и на ней заиграли и замерцали, будто ожив, полированные ожерелья, кольца и браслеты. Льющийся вниз свет подчеркивал силуэты, делая каждую линию более резкой и значительной. Под глазами, носами и на щеках появились тени. Вылепленные игрой света и тьмы груди молодых казались полней, а лица старух — морщинистей и суше.

Рука об руку Мэри Сароджини и Уилл прокладывали путь в толпе.

Пожилая женщина поздоровалась с Мэри Сароджини, а потом спросила у ее спутника:

— Это вы попали к нам из внешнего мира?

— Да, из совершенно запредельного мира, — уверил ее Уилл.

Женщина пристально взглянула на него, а затем улыбнулась и потрепала по щеке.

— Мы все беспокоимся о вас, — сказала она.

Они двинулись дальше и наконец подошли к толпе, собравшейся у ступеней храма, чтобы послушать молодого человека, который играл на похожем на лютню инструменте и пел по-паланезийски. Быстрая декламация перемежалась с длинным, напоминающим птичий свист напевом единственной гласной, затем следовал веселый, резкий звук инструмента, и наконец все заканчивалось выкриком. Слушатели разражались громким хохотом. Еще несколько тактов, один-два речитатива, и исполнитель выдал свой последний аккорд. Из толпы раздались аплодисменты, вновь зазвучал смех, сопровождаемый нестройными восклицаниями.

— О чем эта песня? — спросил Уилл.

— О юношах и девушках, которые вместе спят, — ответила Мэри Сароджини.

— А-а, понятно…

Уилл почувствовал замешательство, но, взглянув в безмятежное личико девочки, понял, что его смущение напрасно. По-видимому, и это было здесь в порядке вещей — все равно как ходить в школу, питаться три раза в день или умирать.