Остров

— Нет, не невозможно, — настаивала Сьюзила. — Суньята предполагает каруна. Пустота — это свет, но это также и сочувствие. Жадные до созерцаний желают обладать Светом, не заботясь о сочувствии. Просто добрые люди склонны сочувствовать, но не думают о Свете. Вопрос в том, как эти слова сделать словосочетанием. А теперь, — заметила она, — пора тебе открыть глаза и взглянуть, что в действительности представляют собой люди.

Кончики пальцев Сьюзилы скользнули с век на лоб, передвинулись к вискам и, погладив щеки, тронули уголки челюстей. Через секунду Уилл почувствовал, что они прикасаются к его пальцам. Сьюзила взяла его руки в свои. Уилл открыл глаза — и впервые после того, как он принял мокша-препарат, взглянул ей в лицо.

— Господи! — прошептал он.

Сьюзила рассмеялась.

— Что, страшнее, чем ящерица-кровопийца? — спросила она. Но Уиллу было не до шуток. Нетерпеливо покачав головой, он продолжал смотреть. Глаза Сьюзилы скрывала таинственная тень, и вся правая сторона лица угадывалась только по полумесяцу света на скуле. Зато левая сияла золотистым, дивным сиянием — необыкновенно ярким, но не таким, как зловещее, пошлое блистание видимой тьмы, и не таким, как ослепительное сверкание зари вечности под его закрытыми веками или в книгах-драгоценностях, в рисунках таинственного кубиста и в видоизмененном пейзаже. Ныне он созерцал парадоксальное сочетание противоположностей: свет, лучащийся из тьмы, и тьму, гнездящуюся в сердцевине света.

— Это не солнце, — сказал он наконец, — и не Шартр. И, благодарение Богу, не инфернальная дешевка. Но это — все вместе взятое. И ты сейчас — это ты, а я — это я, хотя оба мы совершенно другие. Мы словно созданы кистью Рембрандта, но Рембрандта в пятитысячной степени.

Уилл помолчал — и, кивнув головой в подтверждение своих слов, продолжал.

— Да, это так. Солнце в Шартрском соборе сквозь витражи — это свет пошлости. И эта пошлость — камера пыток, концлагерь и склеп с дешевым рождественским убранством. Пошлость видоизменяется и превращается в Шартр и ломоть солнца, а потом — в тебя и меня, написанных Рембрандтом. Ты понимаешь?

— Да, понимаю, — уверила она его.

Но Уилл был слишком поглощен созерцанием, чтобы уловить смысл ее слов.

— Ты невероятно красива, — сказал он. — Но даже если бы ты была безобразна, — все равно, ты и тогда была бы созданием кисти Рембрандта в пятитысячной степени. Но ты прекрасна, прекрасна. И тем не менее, я не хочу спать с тобой. Нет, неправда. Я хотел бы лечь с тобой в постель. Очень. Но если этого не случится, неважно. Я все равно буду любить тебя. Любить так, как должны любить христиане. Любовь, — сказал он, — любовь. Еще одно грязное словцо. «Влюбиться», «заниматься любовью» — это слова как слова. Но просто «любовь» — это такое неприличное слово, что я раньше не мог выговорить. Но сейчас, сейчас… — Уилл улыбнулся и покачал головой. — Поверишь ли, теперь я понимаю, что значит: «Бог есть любовь». Очевиднейшая чепуха! И все же это — правда. Твое лицо необыкновенно. — Он склонился над ней, чтобы рассмотреть получше. — Я словно вижу перед собой хрустальный шар, — недоверчиво добавил Уилл. — Постоянно меняющийся. Ты не представляешь…

Но она могла представить.

— Не забывай, — сказала Сьюзила, — что я тоже была там.

— И смотрела на человеческие лица?

Сьюзила кивнула.

— На собственное лицо в зеркале. И на лицо Дугалда, конечно. О Господи! Ведь в последний раз мы принимали мокша-препарат вместе. Поначалу он предстал, как герой невероятного мифа — индиец в Исландии или викинг с Тибета. Но потом неожиданно он стал Майтрейей — Будущим Буддой. Да, Будда Майтрейя. Какое сияние! Я как сейчас вижу…

Сьюзила осеклась, и Уилл вдруг увидел перед собой Воплощение Утраты, с семью мечами, пронзившими сердце. Созерцая боль в ее темных глазах, в уголках выпуклых губ, Уилл понял — и понимание это отозвалось болью в его сердце, — что рана была почти смертельной и все еще сочится кровью… Он сжал ее руки. Сказать было нечего: не нужно было ни слов, ни философских рассуждений; только таинство прикосновения, соприкасания кожи с кожей в текущей бесконечности…

— Так легко пасть духом, — сказала она наконец. — Слишком легко. И это бывает довольно часто. — Сьюзила глубоко вздохнула и распрямила плечи.

Сейчас Уилл видел ее совершенно иной. В этом хрупком существе, понял он, достаточно силы, чтобы противостоять любому страданию; и воля ее способна противиться всем кинжалам, которые судьба вонзит в это сердце. Теперь перед ним была не Mater Dolorosa47, но опасная и невозмутимая темнокожая Цирцея. Ему вспомнилось, как тихо и певуче она рассказывала ему о лебедях, плывущих по водной глади, о соборе и облаках в голубой вышине. Уиллу показалось, что лицо Сьюзилы сияет сознанием триумфа. Он ощутил грозное присутствие ее силы и внутренне поежился.

— Кто ты? — прошептал он.

Сьюзила молча взглянула на него и весело улыбнулась:

— Не бойся, я не самка богомола.

— Слава Богу! — сказал Уилл и почувствовал, как любовь, которую чуть было не вытеснил страх, вновь переполнила его душу.

— За что ты благодаришь Его?