Остров

Она огляделась вокруг. Ей придется отсюда уехать? Наверное, Марина не зря беспокоилась. Она представила, как собирает ценные вещи в мешок и против воли улыбнулась. Вспомнила, как осадила Марину, осталась довольна – не смолчала, но и скандал не устроила. Георгий бы одобрил. После выставки с ней что-то такое произошло непонятное – она перестала бояться зеркал. Смотрела теперь часто и хоть все и видела – шрамы, перекошенный рот, но в ужас не приходила. Ну да. Вот такое лицо. Не умирать же от этого? Георгий перемену заметил и обрадовался. Теперь они по вечерам то в театр, то на концерт, то в ресторан ходили. И вот все кончено. А заплакать так и не получилось.

* * *

Гражданская панихида состоялась через три дня в помещении Академии художеств. Народу было много, совсем как на той выставке, только никто теперь не поддерживал ее под руку и не шептал на ухо всякие шуточки про гостей. Юля стояла в огромном зале академии в черном платье, выпрямив спину, глядя на гроб в траурной драпировке. Людской поток обтекал ее со всех сторон, как прокаженную, и устремлялся к Вячеславу, рядом с которым Марина в крохотной шляпке с вуалеткой, то и дело утирала глаза и скорбно вздыхала.

– Юлия Петровна, – ее мягко тронули за локоть. Она повернула голову и узнала мужчину с выставки, оставшимся в памяти благодаря стальному отливу галстука. Сегодня он был в темном траурном костюме, – вы меня не помните? Михаил Борисович Зелецкий. Георгий знакомил нас на выставке. – Юля кивнула. – Скорблю вместе с вами. Большая потеря для искусства, – Зелецкий поклонился и отошел.

Юля проводила его взглядом и поняла, что все смотрят на нее и на Зелецкого. И тут как прорвало: из соболезнующих к ней выстроилась даже небольшая очередь. Краем глаза она заметила, как побледнела Марина и что-то яростно зашептала мужу. Это какая-то очередная игра, поняла Юля. Ну что ж, она готова.

К ней стремительно шел мужчина в черном одеянии с биркой «Охрана». Выслушав его, она поспешила на выход. Там, скорбно опустив плечи, понурив голову, стоял человек с большим пакетом в руках.

– Юля, – поднял он глаза, – Юля, горе-то какое!

Бендер! Она протянула руку и тот, схватив ее ладошку, горько заплакал.

– Эх, Жорка, Жорка… – Остапчук утирал слезы рукавом старого поношенного пальто. – Приехал вот проститься.

Они прошли в зал, и Остапчук застыл возле гроба. Юля чуть отошла, ловя любопытные взгляды. Потом отвела его к стене и усадила на стул, сама присела рядом.

– Как ты, Юлечка?

Она пожала плечами.

– Ну, ничего, – Остапчук кивнул и шмыгнул носом. – Ты молодая, ты еще найдешь свое счастье.

Она снова пожала плечами.

– Вон сколько народа пришло Жорку-то проводить, – Остапчук обвел взглядом зал. – Показушник! – беззлобно кивнул он на бархатную подушку с наградами возле большого портрета Гореславского с траурной лентой наискосок. – Даже в смерти. А ты, Юлечка, не бойся. Бог не выдаст – свинья не съест! Держи вот. Все Жорке хотел отдать, да не успел. – Остапчук протянул ей пакет. Ну поеду я. На Жору посмотрел, тебя увидел. Можно и самому помирать. Мне, конечно, таких похорон никто не организует, да мне оно и не надо. Я еще побарахтаюсь.

Он поцеловал ее сухими губами в щеку и двинулся к выходу. Юля смотрела ему вслед, сложив ладошки перед грудью. Бедный старый Бендер! Георгий был его единственным другом. Нет ничего хуже, чем остаться одиноким больным стариком, без друзей, без семьи. Хотя и с семьей можно быть одиноким и брошенным. Она вздохнула. Церемония длилась долго, и она устала. Кому нужны пышные похороны? Уж всяко не покойнику.

Прощание закончилось, гроб вынесли, все потянулись к выходу.

– А кто такой Зелецкий? – спросила она Юру по дороге на кладбище.

– О! – тот многозначительно поднял указательный палец. – Это лучший в Москве адвокат по разводам. Все знаменитости через него имущество делят и так далее.

То-то Марина задергалась. Испугалась, что Гореславский не так наследство поделил, как бы ей хотелось?

* * *

Трудный день все же закончился. Юля смотрела вниз на ночной город, уткнувшись лбом в прохладное стекло. Не слишком ли много потерь в ее короткой жизни? Ей всего двадцать пять, а она уже потеряла мать, отца, сына, мужа. Даже двоих мужей. Есть ли предел человеческому терпению? Не проще ли было все же съесть те таблетки там, на чердаке, и покончить с этими страданиями? Все одно же лучше не будет, а будет только хуже и больнее. И выхода нет. Нет выхода. И вот тут она, наконец, заплакала.

Глава 12. Письма с того света