Остров

Клубника в пакете газетном. Тянешь носом, смотришь. Разной плотности цвет ягод, озорные дужки черенков. Вид ягод в пупырышках — рыцарский. Вспоминаешь наперсток, бабушку: платье, которое всегда длиннее спереди, чем сзади, что усиливает ее сутулость, хотя является всего лишь равным отражением, чулки цвета спелых желудей, такие же морщинистые на коленях, как овальные мордочки (коленки!) желудей — осенью, что отмечал про себя «запас», туфли домашние, мягкие — серое поле с черной клеткой, что связывал почему-то с родиной ее, шепча: «Дания». Под туфлями — пол. Половицы, каждую из них помнил, между ними — земля, блестки чего-то, стекла?

Помыть ягоды? Или есть так? Мать пугала — нарочно ел немытые — умру!

Он, видимо, съест не всю клубнику, а часть ее, и — начнет.

1980

ТАМАРА + САША

УТРО

Глаза зажмурены. Рот полуоткрыт. Напряжен. Перевернул ее. Покорность. Стон. Заплачет. Вот. Прямо рычит. Воет, захлебываясь. Терпи! Радуйся! Я весь для тебя. Умрешь — не остановлюсь. Сам сдохну. Тогда...

Все рушится! Ни рук, ни ног, ни башки! Теряю! Вот-вот-вот. Здесь и не здесь. Где я?

Дыхание остановилось. Замер.

Потные, они разъединились. Молчание. На часах — восьмой. Пора. Саша нехотя встает. Качается. Тамара следит глазами.

Сел на край. Прислонилась. Обняла. Потянулась рукой. Мокро. Вытерла простыней.

Еще! Ну еще! У нас больше ничего нет. Дай мне радость! Не уходи!

Отстранил ее голову. Убрал руки. Встал. Одевается. Уходит.

ЗАВОД

— Так я тебе обещаю. Слово даю. — Аркадий Иванович отстранил перекидной календарь, придвинул прибор для письма с тремя шариковыми ручками, воткнутыми в желтый спутник, как перья в задницу индюшки. — Не веришь? Кому надо? Про то и говорю. Я ж себе не враг.

Перед окнами — железные контейнеры для отходов металла. Стружки цвета серебра, золота — как бензин на воде, — сине-оранжевые искры вспыхивают на солнце, бьют в глаза.

Стена шестого цеха. В одном из окон — голова женщины в неаккуратно нахлобученном парике. Мастер Холявина. Иногда поглядывает на окна Тащилова, и так же, как он — ее, Раиса не воспринимает Аркадия за стеклами АХЧ тем Тащиловым, с которым утром едет в одном автобусе, после расстается в проходной, встречается в девять на диспетчерской, в двенадцать в столовой и т. д. до обратного рейса автобуса. Первое время, переговариваясь по местному проводу, они замирали от сознания силы, вселенной в них техникой. Теперь даже не смотрят друг на друга.

— Дорогой, в чем не уверен? Ах, во мне. Почему? Необязателен?! Ну, не знаю. — Тащилов переставил письменный прибор дальше от себя, приблизив календарь. — Господи, да кому тогда можно верить? Я? — Никогда!

— Аркадий Иванович, продолжим? — Запер за собой дверь Шаканов. Двинулся к окну. — Занавеси задерну.

Прижав щекой трубку, Тащилов разгребал маленькой расческой сохранившиеся над ушами швабры волос. — Ладно. Договоримся с другими людьми.

МАТЬ

— К тебе маманя приехала? — Прыщ выбил дым через ноздри, через рот. Сашка не удивится, если дым повалит у Прыща из ушей и прочих отверстий.

— Две недели жизни не дает. До чего надоела! Дома не бываю. У Томки кантуюсь. — Прикурил у старика. Закашлялся. Сглатывая слюну, скривил губы. Хриплым голосом: — С ней только матом. Что скажет, я — пошла ты!

— За что так нелюбезно? Не по-сыновьи. Мамаша ведь. — Больно ударились глазами. У Прыща — мутно-красные, со слезой, с набрякшими чернотой мешками, у Сашки — белок эмалево-чист, но глаза уже замирают порой, как рыбы в проруби в оборках льда.

В неподвижном взгляде Прыща затрепетал огонек памяти: «Таким я был. Таким!» В наглых, беснующихся глазах Сашки метнулась тень судьбы: «Неужели превращусь в это?»

— Не мать она мне. Так и заявил: «Для меня ничего не сделала, и я тебе ничем не обязан!» Поначалу разоралась. Брат твой, кричит, приедет, харю расквасит. — Сашка разогнул колени. Левую руку сунул между ног. В правой — папироса. Следит за дымом. — Вчера сказала: «Ты, сынок, взрослый, сам все понимаешь, вижу — тебе не нужна. Плохо будет — приезжай».

— Поедешь? — Прыщ тер пальцами лицо, скатывал в катыши грязь и отщелкивал в пространство.

— К ней? — Сашка свесил голову. Спустил слюну. Огонек зашипел, исходя дымом. — Она мне чужой человек. Проститутка. Срок за это отсидела. А я — нагулянный. Как себя помню, так и мать с мужиками. «Папочки!» Когда подрос, начала хахалей стращать: «Сашка скоро вам всем, кобелям, морду разобьет». И мне: «Никогда не будь таким».

— Да. Не думал. — Прыщ болтал ногами. — Не думал.

— Как притащилась, сразу собутыльников подобрала. Со всей командой из дома семнадцать гуляла, а жила с Акулой.

— Который из тюряги весной вернулся? — Прыщ позевывает.

— Он. Пятнаху отмотал. — Сашка дергает пальцы. Хруст. — Теперь Самсона клеит.

Они замолчали. Солнце греет их, как булыжники, умостившие переулок, как листы жести на крыше, как воробьев, бултыхающихся в песке.

ОТЕЦ