Остров

Комната, дверью близкая к кухне, числится за Невенчанной. Раньше, очень давно, словно на заре человечества или на другой планете — до Осеннего Бунта, отцу Невенчанной, профессору живописи Императорской Академии художеств, принадлежал весь дом. Теперь его могила на Коленкином кладбище охраняется, согласно установленной табличке, государством. Анастасия имеет в распоряжении комнату с окном во двор, где горизонт пересекает стена.

К Невенчанной вход свободный, но с условием хозяйки: «Не озорничать». Нарушив, братья дают тете Насте право себя выставить под аккомпанемент легких шлепков: «А ну-ка брысь! Брысь, пошли!» — посмеиваясь, их гонит.

Один в комнате находясь, Дима нервно обследует шкаф, отыскивая сладкое. Берет так, чтобы осталось незаметным. Не зная наказания за еду, делает так, чтобы сохранить некую независимость: «Могу не бррать — не бррал!» Если играет, то, отрываться не желая, ленясь, захотев по-малому, мочится в портфель желтой кожи. В нем толстые книги с листами в пупырышках. Для слепых. Чтобы не дать обнаружить свой поступок, дозирует мочу количеством, могущим, по его расчету, не оставить следа. Остальное — на стопки книг между этажеркой и кроватью, за полку, под кровать, через промежность блестящих прутьев.

Рыская в комнате, Дима заглядывает в ящики. Ничего не берет, конечно, но с наслаждением перебирает значки и пуговицы, хранящиеся в банке из-под монпансье, бабушкины боевые награды и перемежающие их дореволюционные кресты, монеты с профилем царя. Немецкие, болгарские. В ящике комода, где личные вещи, встречает тонкую ученическую тетрадь. В ней — стихи. Тети Настиным детским почерком. О боге, благодаря которому есть солнышко, небо. Птички. Мамины рассказы о страданиях Невенчанной в лагерях и на поселении за веру и якобы веры христианской распространение связываются с этими стихами. По желтизне бумаги. По замусоленности. По датам. Там верила она, что не оставит ее Господь.

Опыт Диминого внесемейного воспитания предполагал тут же бежать к Сереже, чтоб с братом вместе повалиться на пол со смеху: «Анастасия-то, а? Ну и ну! Солнышко!» — комментировали бы они поэзию. Но нет, он аккуратно кладет тетрадь на место. Выходит из комнаты. В кухню. К окну. За ним — стена. Деревья. А в комнате, во втором сверху ящике с левой стороны, в жухлой тетради, вклинившейся в документы и потертые сумочки, остались жить стихи.

Давным-давно мне снился этот сон,
Но никогда его я не забуду
Я поднимаюсь по дороге горной:
Налево у меня гора,
Покрытая цветами полевыми,
Направо тянется глубокое ущелье,
Все сплошь заросшее зеленым лесом;
А впереди с незримой высоты
Струится свет такой чудесной силы
И мягкости такой,
Как будто все прекрасное,
Что есть на свете: и правда, и любовь,
И красота —
Все, чем живут и дышат люди,
Воплощено в том свете неделимом.
В немом восторге я остановилась
И слышу — чей-то голос говорит:
«Дорога эта в Рай, а самый Рай
Еще далеко,
Он там,
Откуда льется этот свет чудесный».
На этом я проснулась.
И было мне, как будто я
Откуда-то на землю возвратилась
И видела не сон, а что-то,
Чего не выразить словами никакими.
И вот теперь, чрез много-много лет,
Я этот свет небесный ощущаю,
И он дает мне мужество и силы
Во все тяжелые минуты жизни долгой.

«Сколько часов?» — спрашивает Дима. «Одни», — улыбается Невенчанная. «Да нет, часов сколько?» — почти выкрикивает мальчик. «Часы — одни, а если тебя интересует, который сейчас час или сколько времени, то я тебе отвечу. — Анастасия Николаевна нажимает кнопку на корпусе. Крышка откидывается. Тетя Настя пальцами ощупывает пупырышки, капнутые на циферблат в точках расположения каждого часа. — Девять часов сорок минут».

Дима внимательно смотрит на старуху. Задумывается. Было ли ей так тяжело, что шутит она? Ему не представить, как она, такая немощная, выдержала лагерную жизнь, а она еще и шутит! Осталов думает о том, что его новые знания о старухе она в нем не предполагает.

«Моя дорогая Мариана Олафовна!

Выяснился мой режим дня.