Остров

По берегу ехал корейский подросток верхом на корове. Торопясь миновать опасных мизантропов, горячил корову палкой.

— Всадник бледный, — прокомментировал, глядя ему вслед, Чукигек.

Вдалеке, разбрызгивая лужи, оставшиеся после отлива, строем бежали американцы, скандируя на ходу что-то хвастливое.

— Полузащитники родины, — проворчал Пенелоп, — Эх, срезать бы гадов из пулемета.

— И что делают здесь? — заговорил, до сих пор молчавший, Козюльский. Такое долгое молчание было необычно для него. — Аж сюда догадался добраться американ этот. Большие доллары тратит. Сидели бы дома, водку пили, чем здесь по песку бегать, зря орать.

"В армию идут мазохисты", — Сейчас он испытывал что-то вроде облегчения, глядя на трусящих тесным строем подневольных людей. Ему повезло: его не было среди них, тяжело топающих ногами в горячих сапогах, скандирующих какие-то неуклюжие куплеты: что-то злобное про коммунистов, как он сейчас расслышал.

Вольные мизантропы скептически рассматривали американцев. Сейчас те, выстроившись в шеренги, подпрыгивали, расставив ноги.

— ЧуднАя у них физкультура, — высказался Мамонт. — А вообще, длина жизни меньше всего зависит от зарядки. Детские уловки все это.

— Физкультура, — презрительно протянул Козюльский. — Физтруд и только. Я вот никогда не болел, не припомню.

— Где же ты трудился? На какой ниве? — скептически отозвался Чукигек. — Стакан подымал?

— Не стакан!.. На стройке. Устроился на штукатура учиться. Только мне там пистолет монтажный попался, и захотел я прораба застрелить. Рассчитал все хорошо, правильно, — неторопливо стал рассказывать Козюльский, — чтоб дюбелем его насквозь пронзить и следов своих в ем не оставить. Но мудак тот крепкий оказался, сухой: дюбель в нем застрял. Крику было. Гаду этому что, и сейчас, наверное, живой, а меня зато в места заключения. На самый Восток, на Дальний, исправлять трудом. Потом люди говорили, надо было в глаз его бить, как белку.

Не слушая его, о чем-то спорили Кент и Пенелоп:

— …Да эти на все способны, на все пойдут. Им скажи: съешь человека — поджарят и съедят. А ты говоришь: не решатся.

— Интендант что-то говорил, обещал… — бормотал Пенелоп.

— Обещал! Да только посмотреть на его рожу: вылитый жулик и Берия. Лаврентий Палыч.

— Как говорится, про тюрьму и про суму не заикайся, — поддержал его Козюльский.

Мамонт глядел отсюда, с палубы катера, на заблудившегося внизу краба. Краб не ползет, он легко переступает, замирает, приподнимаясь на цыпочки, не осознавая, что сейчас не в воде и не может взмыть вверх.

— В такие ясные дни вспоминаешь, что сейчас на воле находишься, — кажется, он сказал это вслух.

— А мне иногда не верится во все это вокруг, — заговорил Пенелоп. — Кажется, особенно ночью, будто за дверью не лес тропический, а просто лес — ,прежний, тайга. Будто выйду и сразу очутюсь в поселке, пойду по улице, домой. Те же лампочки на сосновых столбах. За соснами реку видно. Того дома уж нет давно…

— Кто-то жалуется на отсутствие зимы, — опять заговорил Мамонт. — Не знаю… Для меня зима- какая-то аномалия, уродство… Надолго я замерз, надолго, — Он глядел в сторону, где у "памятника", столба с деревянной головой, клубились, вытекающие из леса, корейцы. Шляпы конусом, сделанные из листьев веерных пальм, темно-землистые лица: самовольно зародившаяся здесь жизнь. Сегодня он что-то хорошо видел все удаленное: можно возникала дальнозоркость? Иногда неожиданно начинали болеть глаза.

"Зрение ломается. Очередной переходный возраст?"

Что-то во всем этом было странное, неестественное. Неестественна была толпа на этом острове: понял, наконец, Мамонт. Рассыпавшиеся по берегу корейцы размахивали теперь какими-то самодельными плакатами, трясли бамбуковыми палками. Мелькнул узкий полосатый торс Квака.

— Люди доброй воли. Разнообразных возрастов и полов, — высказался Кент.

— Чего это они? — спросил Мамонт.

— Номер художественной… Надеюсь, что художественной, самодеятельности.

— Братья по разуму, корейцы эти, памятник основоположнику идолом считают. Великий Белоу. Бог. Работы неизвестного мастера, — с ложной скромностью произнес Чукигек. — Все себе маленьких белоу понаделали, злых духов отгонять.

— Действительно, бог фарцовки был, — сказал Кент. — Гандонами в Риге торговал и видишь как далеко продвинулся. Высоко даже.

Корейцы рассыпались по берегу, кричали что-то сердитое в сторону американского корабля. Среди них, приземистых, большеголовых, вдруг обнаружился Аркадий, возвышаясь над ними, он топтался в своих пыльных сапогах с какой-то хоругвью. Бегающие по берегу угрожающе трясли палками, мелькал черный мизантроповский флаг с песочными часами. На американской палубе свистели, смеялись, одобрительно махали шапками.

— У братьев по разуму проснулось гражданское самосознание, — определил Чукигек.

— Всем бы советовал заниматься своей частной судьбой, — негромко сказал Мамонт, — а не общественной. Плохой тон. По опыту жизни в собственной шкуре знаю.