Остров

Я выяснил, что по ночам он пишет в пустующем офисе своего приятеля: послеобеденным звонком я разбудил его – он вернулся домой только в восемь утра. Вечером мы оказались у него дома, в крошечной мансарде, действительно крошечной комнатке с половинкой окна в скошенном потолке.

Кровать. В изголовье – принтер, потом столик с монитором от компьютера, металлическая раковина, полка для посуды, электроплитка. Несколько книг на русском, несколько на французском, старенький магнитофон, десяток кассет. В коридоре, куда выходит дверь комнаты – еще дюжина таких же дверей. Свет горит и выключается по минутам. Таймер света установлен и в туалете – к чему я вовсе не был готов, оказавшись там. Зато там есть окно, в которое видно город. Черные крыши напротив. Желтый огонек в такой же мансарде. А в комнате Поля половинка окна так высоко, что через нее ничего и не видать.

Странно попасть в этот Париж без макияжа. Может быть здесь мне удастся поделиться островом? Да, здесь удается. Здесь неожиданно возникает понимание.

Помню, мы ехали в автобусе и Поль сказал вдруг:

– Я чувствую, что все изменится.

Меня неотступно преследует это чувство, поэтому я изумленно спросил:

– Ты это чувствуешь здесь, в Париже?

– Да. Какое-то глобальное изменение, не такое, как перестройка у вас, что-то гораздо более серьезное.

– Как будто закончилась эра.

– Да, да. И тот способ думать и писать, к которому мы привыкли, к которому привыкла старая литература – он тоже закончится. Есть небольшой круг друзей, благодаря которым живешь с ощущением, что можешь сделать что-то.

– А у тебя нет ощущения, что все здесь немного спят?

– Нет, у меня ощущение, что здесь всем все глубоко по фигу…

В конце концов все улеглось в душе моей. Она смирилась.

И Париж ни в чем не виноват. И французы правы. Правы в том уже, что существует этот город – великий, непотопляемый город, город-корабль, озаряющий все пустыни мира сверкающими сгустками своей избыточной энергии. Просто мне не стоило торговать здесь своим Островом. Ведь я хотел продать его Парижу, и бесился именно из-за того, что ничего не вышло.

И только когда последние надежды совершить эту сделку лопнули, я убедился, что действительно обрел сокровище. Ибо сокровище как раз и невозможно продать.

В Париже я рассказал об Острове нескольким молодым литераторам, с которыми познакомился благодаря Полю. И было странно видеть, как жадно впитывали они эти рассказы – как будто здесь, в Париже, может быть недостаток хоть в чем-то. Но в чем штука? Я сам был там, сам прошел эту ночь от заката до восхода, и этого нельзя выдумать, сидя за столиком кафе. И это безусловный аргумент. Потому что мысли тогда актуальны, когда становятся поступком, как мысли Паскаля. Чтобы культура жила, нужно, чтобы она превращалась в действие, тогда она насущна. Именно здесь, в Париже, я почувствовал это особенно остро.

Так странно было сравнивать Париж с Колгуевым. Но ведь и Париж начинался когда-то с острова. Можно сказать, что этому острову повезло. По сравнению с Ile de la Cite Колгуев – едва затянутая пленочкой живого поверхность, на которую еще более тонким слоем, чем-то вроде патины наложились «история» и «культура». Он так и не утратил первоначальной сущности дикого пространства. Пространства, в котором изыскиваю я свое достоинство, ибо через него объемлю весь мир. Ибо есть особый род мыслей, связанных именно с вышагиванием, которые невозможно, «высидеть».

Любой странствующий монах или поэт прекрасно поймут меня.

А главное, выяснилось то, что той ночью никак не могло быть известным мне: ведь я полагал, что все только начинается, и я еще похожу по тундре, и эта ночь – она, может быть, многая из многих. А вышло так, что это была одна-единственная ночь в тундре от заката до восхода в моей жизни. Это была та самая и одна-единственная, неповторимая ночь, одна из тех «вспышек жизни» из которых, собственно, жизнь и состоит…

Когда я понял это, все встало на свои места и я возблагодарил Господа за то, что была, была со мной эта ночь и все то, что последовало за нею. Возможно, не стоило писать об этом. Прорыв «жизни» в повествование получился слишком брутальным, все скомкалось и смешалось потоком времени, которое налетало на меня из будущего, чтобы с неизбежностью стать прошлым. Что ж, у будущего появляется особый привкус, когда в нем уже ничего нельзя изменить. И я очень рад, что время разорвало границы моего замысла и вместе с повествованием хлынуло на свободу. В конце концов, все, что происходит с нами, есть последствие самого первого похода через ночь к свету нового дня – последствие нашего рождения…

Петька закончил МГУ, стал, как и его отец, географом.

Алик и Толик остались на острове. Им не удалось разомкнуть кольцо времени, доставшееся им в наследство от предков. Повинуясь этому времени, они вечно будут бродить по острову, охотиться, собирать выброшенные на берег дары, ждать послания. Ведь все ждут послания.