Остров

Он в ярости поднялся в свою комнату. Не позволять же себя выставить за дверь. Так вот что затевали за его спиной! Продать дом! Еще чего не хватало! На зло им он оставит его себе. Остров принадлежал Менги точно так же, как Пирио и прочим. «А я и стаканчика сидра не могу выпить», — с грустью подумал Менги. Он сел на кровать, голова слегка кружилась. Приходилось дорого расплачиваться за алкоголизм отца. Он чуть было не спустился снова, чтобы извиниться перед священником, но чувствовал, что слишком устал. Растянулся на постели и непонятно с какой стати стал думать о Финетке. Он понял, откуда эта тревога. Это была не та собака. Иначе он бы сразу ее узнал. Алкоголь обострял чувства. С поразительной ясностью он вспомнил другую Финетку. Он проделывал с ней всевозможные фокусы. Однажды держал ее на вытянутых руках прямо над колодцем. Бедное животное извивалось в ужасе, скулило. Внезапно кто-то вошел… он не помнил, кто именно… но не забыл, что ему влепили пару пощечин. Никакого сомнения, это была другая Финетт. Кстати, ему нетрудно перепроверить. Только если, несмотря ни на что, это была та же самая…

Здесь в голове начинался туман. Он как бы двигался на ощупь, не в силах сформулировать причины своей тревоги. Вот, например, могила… Разумеется, это была та самая могила, и все же… А часы? Почему ему показалось, что это были другие часы, хотя он абсолютно безошибочно узнал корпус темного дуба и маятник, потускневший диск которого качался взад-вперед, как потухшее солнце? И вот впервые пришла мысль, что, быть может, он болен одной из тех странных болезней, которые все пытаются лечить, задавая вопросы о детстве, о сексуальной озабоченности. Рядом с отцом он вел весьма странный образ жизни, что, возможно, все и объясняло. Он отправлялся вместе с ним в порт, где бедняга помогал грузчикам разгружать огромные суда, проводил, бывало, вместе холодные и голодные вечера, когда несчастный, чтобы заработать на ужин, играл куплеты Ботреля[5] на аккордеоне, одолженном у приятеля… Маленькой тенью он плелся в двух шагах от спотыкающейся большой тени, видел всевозможные закоулки и тупики, проституток, пьяных матросов, был свидетелем облав. Что ж удивительного, если теперь в голове у него что-то путалось… Уже одно это внезапное, неодолимое желание вернуться сюда — разве это нормально? Будто четверть века спустя можно найти нетронутыми почти что забытые вещи, несвязные впечатления, наполовину канувшие в забвение воспоминания, как обломки судна, потерпевшего кораблекрушение. И ни одного близкого человека. Гийом умер, Фердинанд вот-вот умрет. Кстати, и тот был чем-то вроде чужестранца, так как четверть века провел в Канаде. Ни одного свидетеля. Врачей тоже не было. Священник заговорит о Боге. Не нужен ему Бог! Ему бы только знать, та ли это самая Финетт… Чудовищно!

Он решил поесть и без аппетита проглотил несколько сардин и кусок трески. Затем забрал чемодан и саксофон. Переезд продолжался недолго. У него и всего-то было немного белья, концертный костюм… Он и сам не знал, зачем его сунул в чемодан в последний момент. Мария застелила постель, налила воды в таз и кувшин. Теперь он был у себя дома. Но радости никакой. Он надеялся, что дом поведает о тысяче вещей, близких только ему. Но дом молчал. Он разжег дрова, уложенные в камине. Быть может, огонь?.. Нет. Огонь потрескивал, трепетал, но не высвечивал пути, ведущие к прошлому. И маленькая шхуна с бушпритом, повернутым к окну, молчала, словно птица в клетке, мечтая о свободе. Менги так и хотелось сказать: «Вот я свободен, да видишь…»

Он вышел на улицу. Белоголовая девчушка играла в классики. Она подошла к нему, встала на цыпочки, подставила лобик для поцелуя. Но тут все было так же, как и с Финетт. Девочка была другой. Он мимоходом погладил ее по щечке и отправился в долгую прогулку, с которой, быть может, придет настоящая, здоровая усталость и развеет галлюцинации.