Остров Буян

Емельянов один на двуколке подъехал к дворянскому дому и пешком прошел по двору Ордина-Нащекина. Дворянин без спеси, по-дружески встретил его у дверей и провел в просторный, богатый покой, стены которого были необычно украшены саблями, кинжалами, секирами разной иноземной и русской работы. В двух железных кольцах, свисавших с потолка, качались два ярких попугая. Большое веницейское зеркало[37] в узорной серебряной рамп торжественно сияло в простенке между окон, чудесно повторяя образы всех вещей, а напротив ковер во всю стену с удивительно вытканной картиной, изображавшей Авраама[38] и странников у шатра, ласкал взор нежными красками. В углу перед кивотом[39] горела лампада, сверкавшая искрящимися хрустальными гранями в золотой оправе. Все эти необычайные вещи способны были привести в удивление не только Емельянова, но многих из знатных дворян, чьи дома почти не отличались от простонародных. С любопытством взглянул Емельянов исподлобья на эти диковины.

— Помнишь, в свайку играли бывало. Сыграем нынче в шахмат, — просто предложил дворянин, расставляя на доске медные фигуры.

— Не тем голова занята, Афанас Лаврентьевич. Я по страдному делу к тебе, — сказал Федор.

— Ну, сказывай. Чем могу, пособлю… Да садись ты, садись!.. Эй, Сергунька! — позвал дворянин.

В комнату пошел молодой слуга, провожавший Ордина-Нащекина поутру к обедне.

— Дай зеленого по стакану, что немец привез из Риги, — приказал хозяин.

— Там коня привели, Афанасий Лаврентьевич, — сказал слуга.

— Какого коня? — удивился Ордин-Нащекин.

— Так, пустяшный жеребчик тебе в поминок, — вмешался Федор. — Вели на конюшню поставить в худое стойлишко. После, будет досуг, по пути поглядишь.

— Пойдем вместе глядеть! — оживленно позвал дворянин. — Люблю я коней!

— Да нестоящий жеребчишка, чего и смотреть! — возразил Емельянов. — Трудиться не стоит.

Но дворянин уже вышел во двор.

Снякин с товарищем держали коня у крыльца.

Как бы на заказ для этого коня, шитая серебром, красовалась теперь на нем серая бархатная попона с кистями. Голубизна конской лоснящейся шерсти была вправлена в серебряную оправу. Жеребец казался ожившим изваянием с живыми огромными глазами. Стальные удила хрустели на зубах, и казалось, вот-вот он их разгрызет.

— Федор Иваныч! Федя! Вот ублажил! — не скрывая восторга, воскликнул Ордин-Нащекин. — Ведь я ночи не спал об этом коне! Ан ты для меня его укупил… Вот спасибо! Дай руку…

Потрясши Емельянову руку, дворянин с разгоревшимися глазами, забыв всякий чин, почти по-мальчишески присел возле коня на корточки.

— Ты бабки, бабки пощупай, что репа крепки! — приглашал он Федора.

— Мотри, дворянин, не убил бы конь, — остерег с насмешкой казак.

— Меня конь не тронет, конь друга чует! — ответил Ордин-Нащекин.

— А тонконог — как коза! И глаз игрив — как зарница. Ишь косит, ишь косит!.. Да не бойся, ду-ура!

Дворянин огладил коня по крупу, обошел вокруг и снова залюбовался со стороны, как картиной.

— Ну и грудь! Илья Муромец, а не конь. Всей выходкой лев, да и только! И ноздря тонка, как у боярышни… Честных кровей животина. Он, я мыслю, в лошадстве не меньше князей Голицыных али Хованских… А и чепрак богат!

— Каков конь, таков и чепрак, — одобрительно сказал казак Снякин.

— Золотно шитье узнаю бухарское. На Москве видал браную скатерть[40] такого шитья, — сказал дворянин, взявшись за тяжелую, серебряных нитей, кисть.

— Угадал, Афанас Лаврентьич, — подтвердил довольный Федор, — бухарский купец наездом был в Астрахань. У него тот чепрак мой батя-покойник купил.

— Идем в беседку, — позвал дворянин, отпустив казаков и наказав отвести коня на конюшню.

— Мы с тобой, Федор, вроде как братья росли, — сказал дворянин. — В ребячьи годы чинов не знают и все человеки братья. Которые молочные, которые крестовые, а мы сваечные братья. Детское побратимство — в забавах да радостях. Нужды мы тогда не ведали, а пришла кручина — брат брата выручать винен.

— Мудрены слова, — сказал Федор. — Кабы все по тем словам жили!..

— В чем же нужда твоя? — спросил дворянин.

— Нуждишка моя холопья не так велика, Афанас Лаврентьич. Тебе, дворянину, труда не будет, а мне за тебя станет богу молить по вся дни живота[41].

Они шли богатым садом, разросшимся тут же позади дома. В плетеной беседке, завитой вьюном, куда они вошли, из угла поднялся от книги пан Юрка, поляк, домашний переводчик Ордина-Нащекина.

— Воскресный день, пан, а ты, я вижу, и после обеда покою не знаешь. И от книжного дела надобен отдых, — заметил хозяин. — Поди хоть смороды нарви по кустам и глазам дай мир.

Поляк, поклонившись, вышел. Они остались в беседке одни.

— Скидай кафтан — тут по-свойски. Ишь пекло какое! — сказал дворянин, первым скидывая на лавку шитый парчой зипун и оставаясь лишь в белой рубахе.

— Слыхал ты про новый царский указ, Афанас Лаврентьич? — спросил Федор.

— Про свейских выходцев? Слышал. Тебе-то в нем что?! — удивился дворянин.

— Пошли бог здравия государю на многие лета, а я его мудрости не могу своим хилым умишком постигнуть. Чай, те выходцы християне! — сказал Федор.

— Так что?