Остров Буян

— Здравствуй, голубушка Софья Семеновна, лебедь моя, сирота ноне Федор Иванович, утешь его во печали. Ныне ни матери, ни отца — ты одна утешительница, дружина[27] его. Пожалей сироту. Женина ласка супругу силу дает не плоше отецкого наставленья! Труды ему велики. Я бы ему пособлял от свово сиротска умишка, да лих мне: на грех, стряслось над моей головой такое, что и не вздумать. Спокину и я его ныне…

— Ку-уды спокинешь?! — искренне в негодовании и растерянности воскликнул Федор.

— Неволей, Федор Иванович, неволей спокину. Напасть стряслась над моей бессчастной башкой.

— В пошлине своровал да попался! — с невольной насмешкой высказал Федор догадку. Он знал, что Филипка не чист на руку. Рано или поздно он должен был попасться приказным.

— Умный вор николи не бывает пойман, — с гордостью и достоинством возразил Шемшаков. — А попаду — откуплюсь! Иная со мной беда: в Новгороде по торгам бирючи кричат царский указ. Слыхал?

— Что за указ? Пойдем-ка в особую, — позвал Федор.

Они поднялись выше, в светелку под самой кровлей. Эта комната, носившая в доме название «особой», служила всегда старику Емельянову для бесед с Филипкой по торговым делам. Емельянов зажег от лампады восковую свечу и усадил позднего гостя напротив себя на лавку.

— Ну, что за указ? — повторил он вопрос.

Шемшаков в волнении распутывал нитку, которой был связан столбец[28].

— Вот, все до слова списал. К благодетелю, батюшке твоему, спешил с сим указом, ан припоздал — беда мне! — сказал он, развернув и подавая Федору переписанный лист.

— Чти сам. Грамоте я не так-то хитер. Слухать лучше люблю.

Шемшаков стал читать. Это был царский указ о неукрытии перебежчиков, вышедших после Столбовского мира из-за шведского рубежа.

Федор слышал царский указ краем уха, но не придал ему значения, даже мысленно не связал его с Шемшаковым. Покойный отец тоже, конечно, слышал указ за несколько дней до смерти, но тоже не думал, что это может коснуться его подручного.

Однако указ был недвусмыслен, и строгость его не сулила добра.

Федор слушал, и мысль его вдруг закипела. С Филипкой он чувствовал себя уверенным и спокойным во всех делах, но остаться теперь вдруг без него означало бы то же, что на речной быстрине в половодье выронить весла. Такое несчастье произошло с Федором, когда он был подростком. Он до сих пор помнил это ощущение страшной беспомощности. Он видел, как взволнован всегда уверенный, ловкий и хитрый подьячий. Значит, дело не в шутку. Умудренного в торге верного друга и помощника надо было выручить во что бы то ни стало, как самого себя, как то потерянное весло, которое отважный мальчишка исхитрился поймать, выскочив из челна на плывущую льдину и опять возвратившись в несомый течением челн…

Федор еще не знал, как он выручит Шемшакова, но им уже овладела мужественная и упорная уверенность в том, что иначе и быть не может…

— «…А буде которые люди учнут впредь Свейския земли перебежчиков принимать, и тем людям по государеву указу быть в смертной казни», — дочитал Шемшаков.

Федор взглянул на образ и перекрестился.

— Да ты не страшись, Федор Иваныч, я мигом уйду от тебя, — по-своему поняв Емельянова, пробормотал Филипка.

— Буде врать! — резко остановил Федор. — Не за себя страшусь — за людей неповинных…

— Что ж это, Федор Иваныч! — воскликнул Филипка. — Бедно мне! В чем винны дети мои, жена? Я от немцев в отецкую землю, как тать[29], крался, головы не жалел, а теперь меня, что же, назад к королевским свейским приказным!.. За отбег на Русь латинцы проклятые не пожалуют… В том ли царская правда?!

— Вызволю, слышь, Филипп! — уверенно сказал Емельянов. — Утро вечера мудренее. Где обоз?

— Позади идет, Федор Иваныч, — удивленный его спокойствием и уверенностью, сказал подьячий. — Я чаю, дни через два прибудет — юфти[30] десять возов да соль…

— Стало, со страху все бросил в пути?

Федор сам не знал, откуда взялась в его голосе хозяйская власть.

— Степашка-приказчик с ними, — оправдывался Шемшаков.

— Ладно, иди уж домой, — снисходительно сказал Емельянов.

— Про хлеб и про воск на Москве спрошал, — говорил Шемшаков. Всегда во всем аккуратный, он только теперь, видя силу и уверенность молодого хозяина, понял, что не должен был с такой поспешностью бросить обоз с товаром и бежать во Псков. — Хлеб в цене будет. Сказывают, урожай на хлеб средний по всей Руси… А воску немцы много спрошают и по большой цене. Коли теперь не продать, придержать… — продолжал Филипп.

— Иди домой, говорю! — приказал Федор, чувствуя потребность остаться наедине с собой и поразмыслить.

— Да ты, Федор Иваныч, не бойся: никто не видал и не ведает, что я у тебя в дому, — сказал Шемшаков, — то и с вечера лез, чтобы утре нейти, чтобы люди не видели.

— Сказываю — иди! Завтре после обеда приди ко мне для торговых дел, — заключил Федор.

«Ну и сила у Федора! Богатырь народился! — подумал Шемшаков, спускаясь по лестнице. — Молод, а слово скажет — как камень. Весь в батьку. Быть ему на Руси из первых торговых людей. Недаром и дочку взял у Стоянова. Тот бы простому не дал и тоже, знать, сокола распознал во птенце».

2