Остров Буян

Он знал, что Черкасский прав, когда говорил, что народ встанет по одному слову Никиты Романова, что народ ему верит и чтит его. Он знал также ж то, что во всем государстве нет уголка, где бы народ не желал перемен. Середние и меньшие посадские, стрельцы, казаки, крестьяне, холопы, попы, монастырские служки по всем городам и уездам готовы подняться, и даже в самой Москве для мятежа довольно одной искры.

И боярин Романов представил себе разъяренное море людей, как два года назад, когда по просьбе царя он выходил к народу и народ требовал выдать Морозова, Плещеева и Траханиотова. Никита Иванович знал, что и сейчас народ прокричит: «Отдай нам Бориса Морозова да Илью Милославского…» И потом народ закричит: «Здрав буди, боярин Никита Иванович!» И он представил себе срубленные головы Морозова и Милославского и многих других из тех, что кричали ему обидные слова в Думе.

Но вместе с тем он представил себе пожары по всей Москве, убитых людей по улицам, кровь, разорение…

И что будет делать он дальше? Пронский и Трубецкой станут ему льстить, приедет из ссылки Раф Всеволожский, князь Яков сделается его правой рукою…

— Смилуйся, государь, возьми сиротинок псковских челобитье, — поклонился опять в землю Мокей.

А что, если кто-нибудь уже узнал, что этот казак в его доме? Эта внезапная мысль обожгла Романова.

Схватят, начнут пытать да спросят: «Хотел стать царем? Принимал челобитные псковских воров?»

У боярина прошел по спине холодок.

Но кто же его знал, этого рыжего казака, — таков ли он крепок…

— Смилуйся, боярин, прими!.. — повторил Мокей и снова ударил лбом об пол.

— Встань, давай сюда грамоту, — внятно сказал Никита Иванович.

Мокей обрадованно вскочил, подал ему столбец и, подавая, поцеловал красивую, еще крепкую руку боярина.

— Как ты, вор, от воров государеву боярину грамоты смеешь нести?! Чаете — боярин Никита государю изменщик? — грозно нахмурив седые брови, спросил Никита Иванович.

— Смилуйся, не испытывай сироту твоего, государь! — поклонился казак, снова падая на колени.

— Молчи, холоп! — неистово закричал Романов и замахнулся палкой. — Как смеешь меня государем звать? Изменщик! Ты государю крест целовал…

— Без умысла, великий боярин! Прости, боярин, коли неладно молвил со страху: вовек ни единого боярина доселе в глаза не видал…

— Встань, — приказал Романов. — Что в грамоте писано?

— Не ведаю, боярин. Грамоты составляли выборные, а мне отвезти велел подьячий Томила Слепой да тебе тайным обычаем в руки отдать, — не вставая с колен, отвечал казак.

— От кого втай?

— От бояр-изменщиков, кои немцам Русь продают.

— Каких вы бояр государевых нашли в изменном деле? — нахмурился Романов.

— Писано тут, боярин: Морозова да Илью Милославского. Доказчики есть на них. Во Всегородней избе к расспросу приведены разные лица, кои за рубежом были. И немцы тоже с расспроса сказывали…

Романов насторожился при этих словах казака. Слишком уверенно говорил казак об измене бояр, чтобы это могло быть пустыми словами. А если в самом деле… тогда можно спокойно сидеть в Москве и ждать, когда недруги свалятся сами с высоких мест…

— А пошто же ко мне челобитье? Надобе отдать государю! — мягче сказал он.

— Послано государю, боярин, — ответил Мокей, — да боязно: не допустят изменщики до него, а ты наша надежа, не выдашь народа. Тебе всяких чинов люди верят…

— Ну, ну, довольно! Государь — наша надежа!.. — добавил он, — спать ступай. Утре тебя кликну. Федосей! — громко позвал боярин.

Дворецкий вошел.

— Накорми казака да уложи его спать, чтобы никто не ведал.

Казак вышел вместе с дворецким.

Боярин остался один. Псковская грамота лежала возле него между шахматными фигурами. Не терпелось сломать печать, и он взял в руки столбец, но тотчас отбросил назад, словно печать обожгла ему пальцы.

«Аглицкие парламенты!» — повторил он про себя и усмехнулся.

Усталый боярин закрыл глаза, и ему представилась плаха. Никита Иванович в испуге заставил себя проснуться от мгновенного сна и широко перекрестился, взглянув на кивот.

— Господи!.. — громко, почти со стоном воскликнул он.

Он услыхал шорох и в страхе поднял глаза. Даша стояла в дверях босиком, румяная, с растрепавшимися косами. Встревоженными глазами глядела она на него.

— Поздняя ночь, Никита Иванович, а ты не спишь, — сказала она, певуче растягивая слова. — А я сон видела страшнющий про тебя да князь Якова…

— Про что ж тебе снилось? — нахмурился Никита Иванович. — Слушала, что ль?

Она опустила голову.

— Вышивала, боярин. А как ты окно распахнул, тут я уж осталась. Мыслю — иной бы кто не пришел.

— Ступай, ступай спать! — закричал он. — Не женского то ума…

— Постеля готова, боярин, — сказала она, не испугавшись крика.

— Иди, иди… — Он опустил голову, но она никуда не ушла. Она стояла по-прежнему в дверях. Чтобы дать знать о себе, глубоко вздохнула.

— Чего тебе, Даша? — нетерпеливо спросил Никита Иванович, не подняв головы.

— Никита Иванович, не слушай ты их… — сказала она с мольбой.

— Чего не слушай, чего?! — громко воскликнул он. — Чего тебе, девка, примстилось?! Сидела ты, шила, вот и уснула часок, во сне и привиделось…