Остров Буян

У них самих мятежи не в диковину, а радуются, окаянные, прости господи, что у нас тоже смута, размышлял за работой Алмаз. Голландский купец пишет к себе домой, что у нас всей земли потрясенье: цеховые-де люди готовы подняться по всей Руси. Промысел божий отдал его письмо в руки Посольского приказа. Читать досадно, а все же пришлось дослать дальше. Датский посланник прислал письмо, что ждет себе жалованья за убытки от грабежу новгородских воров и на леченье: вишь — нос проломили, теперь, проклятый, по всем государствам расславит, что в «азиятской» Москве послов почитать не могут… На глаза не покажешься без стыда иноземным дворам!.. Шведский посланник намедни сказывал, что опасается мятежу в Москве; просил иноземных солдат поставить для охранения его персоны. Алмаз Иванов его успокоил, что на Москве мятежу быть никак не возможно. Но тот покачал головой, говорит — английский лорд-канцлер-де тоже не ждал в прошлом, сорок девятом, году, что в Лондоне сотрясется… Поди с ним поспорь!.. Грехи, грехи!.. Королева Христина серчает: сидела в Париже в гостях у Лудовика-короля[238], ан получила отписку, что Нумменса во Пскове схватили. Пишет, надобны деньги… Подождет, не к свадьбе! А все же неладно — и до Парижа, вишь, вести дошли, что в Московии смута… Да хуже всех ляхи: сидят, проклятые, под боком, как все равно вороны над мусорной ямой, — нельзя ли чем поживиться?!

Алмаз Иванов взял свежий столбец — тайный список с расспросных речей литовского выходца Марчка, присланный с пытки:

«И тот Марчко сказал, что-де в Полоцке у литовских панов тайные съезды, наймуют рати для помочи псковичам и объявился-де на Литве человек, зовется царевичем, сыном царя Василия Шуйского[239], и тот-де воровской царевич сбирается вотчины своей на Москве воевати…»

С литвой и с турками уже не в первый раз поднималась речь об этом «царевиче». В прошлом посольстве тягались выдать его Москве. Паны говорят — человек он-де смирный и худа не затевает, живет на своих харчах, в церковь ходит, вино пьет, как благородный пан… «Пан»!.. Подьячишко беглый Тимошка. Хоронился перво в Туретчине. Доходишков мало стало — бежал к панам. Чаял — нужнее тут. Ну и впрямь — эти всегда готовы любую смуту в России раздуть: только искру увидят, а им уже пожар на уме, латинцам безбожным!.. В Москву засылают шишей — отколе еще быть таким случаям: ордынской черной сотни староста пишет сказку: «У нас-де объездные имали окольничего Семена Ртищева беглого человека Ивана Чугая, и тот беглый Ивашко человек, в кабаке сидя, питухам сказывал, что государя-де на Москве нет, съехал в Литву от бояр, а в царском-де дворце намест государя бояре держат вощаное чучело…»

В дверь постучали. Думный дьяк поднял голову от бумаги.

— Псковский торговый гость Федор Омельянов просится для очной беседы с тобой, Алмаз Иваныч, — сказал подьячий в дверях.

— Что ему?

— Алмаз Иванович, я к тебе, осударь! — сказал за спиной подьячего Федор.

— Недосуг мне ныне…

— Сам ведаю — недосуг, да скорое дело, — настаивал Федор.

— Ну, чего? — нетерпеливо спросил Алмаз.

— Алмаз Иванович, только в Москву я приехал, слышу — Собор. Я позывной грамоты получить на Собор к тебе приволокся.

— Коли бы надо было, Федор, и ты получил бы, — ответил Алмаз Иванов. — Пошто тебе на Собор?

— Как пошто?! Кровное дело мое. Сколь моих животов от мятежников разорено!

— Так что же, Собор для челобитья об разорении, что ли?! Не место Земский собор об своих животишках плакать. Дела державы решатися будут, — внушительно пояснил думный дьяк, словно Емельянов не понимал и сам, для чего собирается Земский собор.

— Помилуй, Алмаз Иванович, — взмолился Федор, — ведь всякому ведомо — дело тут всей земли. Ну а я-то что же — пустая балбешка, что ли! Государь будет, всей земли большие люди…

— Перед царские очи влезть хочешь? — с насмешкой спросил Алмаз. — Без тебя будет много такого народу, что на Собор прилезут не ради царского дела, а краснобайством покрасоватись да государевы очи трудить.

— Да что ты, Алмаз Иванович, за что меня так-то страмишь? Я ли о государевом деле не пекся! — с обидой воскликнул Федор. — Ты сам натолкнул на хлеб надорожь подымать.

— Ты «пекся»! — обрушился думный дьяк. — Ты «пекся», «пекся»! Ты славно все сделал, как я указал, как государь повелел. Одно только худо: для всей земли делая, ты себя и мошну свою не забыл — пуще всего об своей бездельной корысти ты помнил, об разоренье людей заботился, тать и грабитель! Города испустошил, отнял хлеб у вдов и сирот, до крови довел и до смуты. Псковитяне ли винны? Ты винен! Гаврилку-хлебника да Томилку Слепого на плаху, а тебя-то куды же?! Куды?!

— Алмаз Иванович!.. — умоляюще сказал Федор, но дьяк перебил: