Остров Буян

— Знать, языка отшиб… Головой-то был малый слаб, без того видать: нешто умный полез бы по царски-то кони! Мякинный дурак был малый! За то и башки его нече жалеть. Брось-ка сучьев еще, Афоня, к рассвету-то зябко. Да слухай, брат; дале ту сказку: «Привел он коня-то на торг. Все диву дались: ну ко-онь! Аж весь пышет и кожа вся ходит. Ан тут и ярыжный увидел и весь затрясся. Глядь под брюхо — тавро: два жуки шестилапых. Он цап за узду. Конь, мол, мой! Малый в слезы… А тот в караул. Спору, крику! Народ окружил, схватили его да вязать, да на съезжу…»

— А после? — спросил от костра послушник.

— А после что ж: праву руку отсекли на площади да пустили. Знай, мол, тать, как арабской масти красть аргамаков!

У костра послышался тонкий и нежный напев свирели. Иванка слегка приоткрыл глаза. Трое монахов возле огня спали. Бодрствовали старец и молодой послушник Афоня, огромный, плечистый детина. Было странно видеть, как этот громадина-богатырь извлекает из дудки звуки, подобные нежному девичьему напеву.

— Ну как, свет, очухался, что ли? — вдруг спросил снова Пахомий, взглянув на Иванку и встретившись с ним глазами.

Иванка едва шевельнул губами, но не ответил.

— Афоня, дай крестнику молочка, — велел старец.

Афоня оставил дудку и сунул Иванке в рот горлышко сулеи. Иванка жадно и торопливо глотал молоко. Послушник не отнимал сулейки, пока она не стала пуста.

— Спасибо, — шепнул Иванка.

— Ну, знать, языка не отшиб, слава богу! — сказал старец.

— Развязали б, ишь руки зашлись, — обнаглел Иванка.

— Ты, малый, смел, я гляжу, — возразил монах. — Ты чей? — внезапно и строго спросил он.

— Пароменска звонаря Истомы, — невольно ответил Иванка.

— Чуден дар у отца твоего — звоном тешить сердца людские… А сын конокрадом вырос… Срамно! — сказал старец. — Пошто же, свет, за экое дело взялся? Конь-то царским тавром клеймен — куды дел бы? Дурак ты, голубчик, мякинный дурак, да и ну!.. Ты б, свет, прежде размыслил… Афоне скажи спасибо за ласку: как увидал, что ты замертво пал, — он и в слезы. Прискакал я, гляжу — ты лежишь, а он плачет, как словно над братом. «Ты что?» — «Татя насмерть зашиб, возьми бог мою силу дурацку!..» Я мол: «Бога моли — и очнется». Он господу и обещал: коль очнешься, то без сыску тебя спустить да педелю подряд бить двести поклонов… Ну и милостив бог — знать, поклоны Афонькины любит: тебе, дураку, живот воротил. Развязать, что ль?

Иванка вздохнул.

— Иди, Афонька, распутывай крестника сам. Я узлы твои не люблю — дюже туги.

— Пущай потерпит, — отозвался великан. — Я за него, окаянного, сколько поклонов выбью. Пущай полежит да помучится тоже — не сдохнет!

— Афоня приговорил. Знать, лежи да не охай! Рассветет — я тебя к отцу сведу, — весело заключил Пахомий. — А ты, Афоня, на дудке покуда, что ли, сыграй.

Не говоря ни слова, послушник уселся перед костром и опять затянул грустным посвистом камышовую девичью или, может быть, птичью песню.

— Как звать-то? — вполголоса спросил старец Иванку, стараясь не помешать нежному пенью свирели.

— Иваном.

— Глуп ты, свет Иван! Я чаю, ты мыслил с того коня богатым вчиниться?

— Мыслил, — признался Иванка.

— Воровство, свет, не к прибыли, а вору к погибели. Воровать вольно, да бьют больно. Чего с тобой ныне деять? На съезжу свел бы я, да, вишь, Афоня у бога тебя отмолил… Сведу тебя к батьке твоему — пусть клюшку купит да крепче лупит…

Старец помолчал.

— Доброму обучался ль чему? — внезапно строже и суше спросил у Иванки монах.

— У Прохора у Козы в гончарне.

Старец взглянул с усмешкой:

— Ты, что ль, грамотей-то? Наместо трав всякие неладны слова писал?

— Я.

— Прогнал тебя Прохор?

— Прогнал, — признался Иванка.

— Вишь, свет, кругом нелады: иному грамота в голову, а иному нивесть куды! Опосле Прохора у кого живешь?

— Жил у Мошницына, кузнеца.

Старец взглянул еще веселее.

— Мех из кузни в кабак притащил? — спросил он, и морщинки, как лучи, брызнули вокруг его глаз сдержанным смехом.

— Отколе ты знаешь? — спросил удивленный Иванка.

— Стало, ты тащил мех?

— Я.

— Выгнал и кузнец тебя? — строго спросил монах.

— Выгнал.

— Прохор выгнал, Михайла выгнал, ну ты и умыслил пойти в конокрады. Добро! Ремеслу не обучен, так батьке на радость хоть татем стал — то и слава!.. Спросят батьку: «Кто сын твой?» — «Тать». — «Ну, стало, и сам ты на ту же стать». Тут батьке и честь! — заключил монах. — Светает, гляди. Пора… Развяжи-ка его, Афоня. Сведу его к батьке на радость, — сказал старец с горечью, и глаза его уже не смеялись, а глядели с укором и грустью.

6

Когда старец Пахомий привел к Истоме конокрада Иванку, звонарь просидел целый час на лавке, не в силах вымолвить слова и лишь пожевывая губами кончик седой бороды…

— Ваня, — тихо сказал он наконец, когда вышла из дому бабка и они остались вдвоем. — Ваня, вором стал?

— Вором, — прямо взглянув на него, признался Иванка.

Истома взял его за руку, вывел на середину избы и, обернув в передний угол, лицом к иконе, сам стал на колени и за собой потянул сына. Иванка опустился на колени рядом с отцом.