Остров Буян

Они сблизились между собой и научились искусству дружбы, удовлетворяя юношеской потребности высказывать друг перед другом затаенные от наставников мысли и чувства.

Желтоводский архимандрит греческий поп Паисий сам занимался с юношами изучением чужих языков. Фома привязался к книгам. Певучие звуки греческих и латинских стихов опьянили его равномерностью ритма и музыкой. Его потянуло слагать на родном языке такие же звучные вирши.

Архимандрит рассказывал им о греческих и латинских поэтах, ораторах и философах, приводя нравоучительные стихи и речения древних.

Но не глубокомысленный и высокий Аристотель, не блестящий оратор Цицерон, не поэтический жизнелюбец Вергилий[117] прельстили Фому. Он привязался мыслью к одному из латинских поэтов, наследие которого заключалось всего в двух десятках речений, но мысли которого обращались к богатству и бедности, к неправдам и справедливости между людьми. Это был современник Цезаря[118], знаменитый мим, сирийский раб Публиус Лохис Сирус, любимый народом и увенчанный Цезарем за свое искусство.

«Desunt inopiae pauca, avaritiae omnia»[119], — прочли они как-то среди других изречений Сируса, и Фома в первый раз в жизни взялся за сочинение виршей. Втайне от всех, даже от Никиты и Марка, он просидел не один час, трудясь, и наконец прочел друзьям плоды своей работы — переложение мысли Сируса в вирши:

Велика ли сирых недостача?
Егда хлеба на день — уж и то удача.
Скареда же хоть в сто крат богаче,
Днем и ночью о нуждишках плачет.

Никите понравилось, Марк же сурово качнул головой.

— Ты бы псалмы Давыдовы[120] перелагал в вирши, что ли, все лепей было бы, да и начальствующим угоднее. А сие к чему! — с пренебрежением сказал он.

Марк вообще любил угождение старшим, любил похвалу начальства и ревновал, когда архимандрит хвалил усердного и вдумчивого Никиту.

— Никита упорством козлиным берет в ученье, — доверительно говорил Марк Фоме. — Мужик, да еще мордовец. Разум тупой у него, лишь упорства много!

Но, вопреки утверждениям Марка, архимандрит похваливал Никиту и говорил, что с его усердием он будет к тридцати годам архиереем.

Однако при всем прилежании к ученью Никита не был покорным и угодливым, как Марк. Нередко между друзьями он позволял себе резкое слово по отношению к старшим и даже по отношению к самому архимандриту. Как-то раз в пост он заметил в келье учителя спрятанную за книгами яичную скорлупу и с возмущением сказал о том Марку и Фоме.

Фома по этому поводу тотчас составил вирши:

Светом чистой книжности разум просвещается,
Кто во келье свято грамотой питается,
Образы премудрости тому объявляются;
Мудрость претворяет огурцы во яица.

Юнцы посмеялись между собой и думали, что дальше их случай с яйцами не пойдет.

Но вдруг архимандрит призвал к себе Никиту.

— Я мыслил, твой разум не суетным занят, а ты за учителем, аки холоп смердящий за господином, смотришь. Не доброе перенимаешь, а худого жаждешь найти. Я с любовью к тебе, а ты ко мне с завистью песьей! Будет с тебя науки. Иди в мир, женись и живи. Кур разводи да яйца считай.

Архимандрит вызвал из деревни отца Никиты и отдал юношу из монастыря, указав его тотчас женить. Влюбленный в науку Никита лил настоящие слезы, а Марк утешал его:

— В мужицком деле куды тебе грамота? Не в патриархи мужицкий путь. А мордовским попом и так станешь!..

Но Фома услыхал в его голосе нотку злорадства.

— Зачем ты довел отцу Паисью про яйца? — внезапно спросил Марка Фома после отъезда Никиты.

Марк покраснел.

— Я не Паисью, я отцу эконому шуткой сказал… Да ты не бойся, я лишь про Никиту, а про вирши твои не обмолвился словом.

— Лучше б ты про меня, — возразил Фома, — меня бы погнали, я бы без слез ушел. Не хочу жить в обители и архиерейского посоха не хочу!

Но Фому не спрашивали о его желании. Вместе с Марком готовили его к пострижению в монахи. Фома тосковал. Вечная жизнь в монастыре пугала его. Единственное, что держало его здесь, — это были книги. Однако в последний год, после посещения монастыря новым митрополитом, любимая латынь была в монастыре запрещена. Митрополит велел изучать только греческий да славянский.

После отъезда Никиты Марк стал противен Фоме за наушничество, и он почувствовал себя совсем одиноким.

Накануне назначенного дня пострижения, ночью, перебравшись через высокую садовую стену, Фома убежал из обители.

Он знал, куда шел: архимандрит Паисий не раз получал письма из Киева от печерского архимандрита Петра Могилы, который считал делом жизни своей просвещение юношей и возглавлял коллегиум. К нему и направился юный беглец.

Через донские казачьи степи, побираясь как нищий, пришел он в Киев. Добравшись до коллегиума, он обратился к отцу эконому Антонию, которого по дородству и строгости принял за знаменитого просветителя, и упал ему в ноги, моля принять в школяры.