Остров Буян

— Ну, вот что, слушай: Васька Собакин, дружок твой, не хочет добром уняться, и батька его несговорный мужик — добром его не возьмешь, да и Омельянов опять с воеводой пиры пирует, а нам с тобой, посадским, сам знаешь, какое житье…

— Чего же не знать! — степенно сказал Иванка, польщенный тем, что с ним говорят, как со взрослым, обсуждая городские дела.

— Ворочай теперь оглобли через Сольцы к Москве, иди к брату. И сам спасешься, и от мира тебе будет почет, и вот тебе деньги в дорогу от всех посадских людей…

— Чего-то посадским забота приспела беглого снаряжать! — удивился Иванка.

— Не даром тебе дарят — за службу жалуют! — возразил Гаврила.

И он показал беглецу новый извет от посадских людей на Федора и воеводу с сыном.

— Брата Первушку найди. Я чаю, твой брат и укажет, как набольшему боярину подать челобитье без волокиты.

Гаврила отдал Иванке извет.

— Зашей в кафтан да храни пуще глаза, — сказал Гаврила. — Прознал воевода, что есть челобитье, станет ловить псковитян по дорогам. Попадет воеводе в руки — тогда нам всем пропадать: замучит, собака, всех, кто приписи дал к челобитью…

Иванка был горд мирским порученьем. Оттого, что при нем была эта грамота, он почувствовал, что его побег важен для всех псковитян, и тотчас же сам себе он показался умнее и старше…

Пообещав Гавриле выполнить с честью мирское дело, Иванка стал собираться в путь… Мать Кузи хотела уже отпустить его, но Прохор остановил:

— Куда! Округ города и у ворот стоят сыщики и подорожные спрашивают. Бечь тоже с умом надо, — сказал он Иванке. — Через неделю петров день, вот тогда и ступай — все пьяны будут.

Мать Кузьки зашила Иванке в полу псковскую челобитную, напекла подорожных лепешек, нажарила кусками печенки, сунула сала и хлеба — все, что могла от своих достатков.

Порешили, что Иванка уйдет на рассвете после петрова дня. Целую ночь, сопя, с боку на бок ворочался Кузя и не мог заснуть, раздумывая о судьбе друга.

Когда на рассвете Иванка оделся и стал отворять ворота, Кузя вышел тоже одетый, с большой заплечной сумкой, неся с собой удочки.

— Куда ты?

— С тобой. Словно б по рыбу идем…

Кузина мать вышла за ними затворить ворота и благословила Иванку. Кузя тоже попросил благословения. Мать перекрестила его.

— Дойду до крестного, из Москвы вестку дам, — пошутил Кузя.

— Балуй мне! — досадливо отмахнулась мать.

Иванка и Кузя вышли из посада ранним утром, прежде благовеста к обедне. Кузя шагал не отставая. Они шли лугами, полями и лесами, как вели проселки и тропы, минуя большие дороги…

Ближе к полудню начало припекать, и Кузя взмолился:

— Присядем да легонько закусим. Матка меня всегда в эту пору кормит.

Иванка сжалился над другом и помог ему облегчить суму на кусок сала, полкаравая хлеба да две кружки ежевичного меду. Напившись, наевшись, под сенью леса, в стороне от человеческого жилья, они улеглись отдыхать. Ни комары, ни мошкара не тревожили их богатырского сна, и, кажется, если бы в эту пору хищный лесной зверь у кого-нибудь из двоих откусил ухо, ни один из них не проснулся бы ради таких пустяков…

Когда отдохнули, Иванка хотел распрощаться с другом, но Кузя сказал:

— Пошто ж я думал тебя провожать? Чтобы убечь из дому. Я сам сказал матке и батьке, что не ворочусь. Они веры не дали, мыслили — шуткой. А я и впрямь!

— Осерчает Прохор, — сказал Иванка.

— Рад будет, — возразил Кузя. — Не раз мне батька говорил, чтоб я не был послушным, как девка, за маткин подол не держался б, да и жить ему тяжко — жалованья не платят, гончарню и торговлишку за доимки разорили, недаром из Пскова в Порхов съехал.

— Матка заплачет, — сказал Иванка.

— Жаль мне ее, — согласился Кузя. — Да вдосталь уж я с ней насиделся. Надо людей поглядеть. А дядя Гаврила сказывал, что надо людей поглядеть.

— И пузо свое показать! — подхватил Иванка. — Ну, коли так, идем!

И они пошли.

В вечерних солнечных лучах вился жаворонок, и под песню его Иванка тоже запел. И за Иванкой, хоть и не в лад, но так же громко и весело подхватил Кузя.

4

Иванка смастерил обоим по самострелу, наделал стрел, вырезал по посошку, и так они шли — ни богомольцы, ни воины, ни охотники…

Шли они не спеша, без дорог. Кузя захватил с собой рыбные лесы и бреденек.

— Лето велико впереди, поспеем в Москву, — говорили они оба и подолгу просиживали над озером или рекой.

Наловившись рыбы, хлебали уху, а там и спали на берегу, под небесной крышей.

— Голодно так-то будет, — сказал Кузя, когда кончилось последнее сало, взятое из дому.

— Не пропадем! — пообещал Иванка. Он был уверен, что не пропадет нигде. — Оголодаем — учнем скоморошить, — сказал он.

— Чего бякаешь? Грех! Да я не мочен скоморошить, — отнекнулся Кузя.

— Я тебя обучу — медведем станешь, — рассмеялся Иванка, — а нет — в дьячки тебя сдам над покойниками читать, а сам звонарем буду…

Так, зубоскаля да собирая малину, шли они по лесам. Они миновали погост Дубровны, лежащий на полпути меж Псковом и Новгородом Великим. И, шагая, дорогой Иванка все время пел…

— Что ты поешь все, Иванка? — спросил Кузя, унылый и грустный.

— Чтобы голоду было не чутко. Пою, а как в брюхе ворчит, не слышу.