Остров Эллис

— Ну, я могла бы догадаться, — ответила она, доставая из-под подушки шкатулку фирмы «Картье».

Она открыла ее. Внутри лежала бриллиантовая брошь в форме бабочки, с глазами из изумрудов и рубинами, соединенными платиновыми нитями.

— О, дорогой, это превосходно! — воскликнула Нелли и наклонилась, чтобы поцеловать его. — Спасибо, дорогой.

— Это за сегодняшний вечер. Там еще карточка.

Она еще раз засунула руку под подушку и достала небольшой конверт. Открыв его, она достала карточку, на которой было написано: «Ты — самая прекрасная «звезда» на Бродвее. Я хочу еще одного ребенка. Люблю, Джейк».

Она вздохнула, положила брошь и карточку на свой туалетный столик, выключила свет и легла на своей половине кровати спиной к мужу.

— Ты прочитала, что написано на карточке? — спросил он, наблюдая за ее действиями.

— Да, и у меня нет желания снова начинать этот занудный разговор.

— Я не нахожу его занудным, — сказал он, почувствовав, как в нем закипает гнев.

— Мы заключили договор, Джейк: один ребенок. Я выполнила его. У нас есть Лаура. И не моя вина в том, что она — неполноценная.

— Черт тебя возьми! — заорал он, схватив ее за плечо и повернув к себе лицом. — Это несправедливо! У нас должен быть еще один шанс!

— Отпусти меня! И не морочь мне голову ни с каким другим шансом — у тебя был свой шанс.

— Я… хочу… еще одного… ребенка.

В ярости он начал ее трясти, она пыталась оттолкнуть его.

— Джейк, отпусти меня! Черт с тобой…

— Ты увиливала от меня слишком долго. Сегодня ночью я не буду одевать презерватив…

— И ты думаешь я позволю тебе заниматься со мной любовью после этого?

— У тебя нет выбора!

Он сорвал с нее ночную рубашку.

— Джейк! — закричала она.

Он спустил свои пижамные штаны. Затем, несмотря на ее крики, толкнул ее в постель и лег рядом.

— Я предупреждаю, — причитала она, — если ты сделаешь это, я пойду к врачу. Я предупреждаю тебя, Джейк. Ты теряешь время.

Он оттолкнул ее, слез с постели, одел на себя пижаму, сел в кресло у окна и заплакал.

— О Боже, Нелли, — всхлипывал он, — неужели ты не можешь быть так же добра ко мне, как и я к тебе.

— Ты добр ко мне? — закричала она, садясь на постель и включая свет. — Ты попытался изнасиловать меня в день моей премьеры! Это ты называешь «добр»?

Он посмотрел на нее налитыми кровью глазами.

— Я хочу иметь нормального ребенка. Я люблю Лауру до боли в сердце, но я хочу иметь нормального ребенка.

— Тогда усынови его, — сказала она, встав с постели и разглядывая свои руки. — Ты, сволочь, Джейк — ты наставил мне синяков. Хотя, надеюсь, я смогу скрыть их гримом. И никогда, слышишь, никогда больше не смей делать мне больно, — сказала она холодно и направилась к двери.

— Куда ты?

— Я буду спать в другой комнате. Спать рядом с тобой — это чересчур для моих нервов.

И она вышла из комнаты.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Если вообще существует универсальная истина, применимая ко всему человечеству, то ею могло бы стать умозаключение, что каждое общество за свою известную науке историю естественно порождало свою социальную иерархию. И ни в каком обществе эта иерархия не проявлялась так сильно, как в нью-йоркском начала века. Наибольшая сложность состояла в том, что существовало два высших общества.

Одно из них представляли такие люди, как Фиппс Огден, Асторы, Вандербильты и им подобные. Это было общество неевреев, имевшее свои собственные правила и табу. Другим было общество, представленное евреями, «своими людьми» из Лоебсов, Шиффсов, Гугенхеймов, Вертхеймов, верных своим ритуалам и табу, значительная часть которых была зеркальным отражением правил нееврейского общества. В этот период, когда денежная аристократия Америки (а к 1916 году это уже, действительно, была аристократия, хотя и без титулов) достигла своей социальной вершины, два мира соприкасались очень часто. Появились уже смешанные браки. Многие представители высших слоев еврейского общества даже разделяли антисемитизм другой, нееврейской части. И хотя они посещали синагогу и покровительствовали еврейским приютам, таким, как «Больница на горе Синай» или «Община на Генри-стрит», а также Нью-Йоркской Ассоциации слепых, неписанным законом являлось положение — быть «евреем» как можно меньше. И, когда Мод говорила Марко, что главным критерием в Нью-Йорке являлась принадлежность к классу, а не к нации, она знала, о чем говорила. Поэтому, когда владелец крупных универсальных магазинов Саймон Вейлер сказал своей жене Ребекке, что он пригласил Джейка Рубина на следующий день на чай, эта внушительного вида и совершенно лишенная чувства юмора женщина, которую один остряк назвал «еврейской леди Брэкнелл», посмотрела так, будто вдруг обнаружила в своем салате огромного жирного таракана.

— Это еще зачем? — спросила она, глядя через длинный стол на своего толстого бородатого мужа, у которого по всей стране были разбросаны двадцать шесть универмагов и который распоряжался капиталом в пятьдесят миллионов долларов.

— Свободный заем, — ответил он, потягивая румынское «Конти».

— Что за «свободный заем»?