Остров Фереор

Я последовал с ним в его кабинет, чтобы взять пальто. Но перед выходом попросил у него разрешения позвонить по телефону.

— Пожалуйста, старина!

И кончая разборку бумаг одной рукой, другой он подвинул мне аппарат, стоявший на столе. Я спросил:

— Елисейские 29–81.—Алло, отель «Кларидж». Говорит доктор Маркэн. Я хотел бы говорить с профессором Гансом Кобулеррм или, если его нет, с мадемуазель Кобулер.

Я хотел предупредить их о том, что собираюсь к ним перед вечером, но прозвучал в ответ металлический голос:

— Господин профессор и мадемуазель Кобулер покинули Париж дней восемь тому назад, но они оставили комнаты за собой и должны вернуться со дня на день… Прикажете передать им, что вы звонили?..

— Да.

Я повесил трубку, разочарованный, огорченный и внезапно смущенный, почувствовал на себе взгляд моего друга.

— Кобулер? — спросил он. — Откуда ты знаешь этого типа?

Я старался принять непринужденный вид.

— О, я его встречал как-то у Жолио, его и его дочь… Но я чувствовал себя «задетым за живое», как школьник, пойманный учителем на месте преступления.

Ривье сделал дружеский жест протеста:

— Ладно, ладно, не волнуйся. Я не мировой судья, чтобы допрашивать тебя относительно гражданина Ганса Кобулера, а если тебя интересует его дочь, то ты прав, чорт возьми: говорят, что эта маленькая докторесса недурной кусочек, что она так же прелестна, как и безупречна. У нее столько же достоинств, сколько у ее папаши…

— Можешь продолжать, — заметил я, видя, что он замолчал. — Папаша не внушает мне никакой симпатии.

— В таком случае, слушай, Антуан. Я скажу тебе по секрету, как старому другу. Я никогда не видал Кобулера, но слышал о нем много нелестного. Да, от лиц, занимающих высокие посты в префектуре. Постарайся не болтать и не увлекайся слишком мадемуазель Кобулер, потому что ее папаша, так называемый швейцарский профессор, может оказаться совсем другим… Полиция начала следить за ним. Много путешествует. Слишком много. Живет в отеле «Кларидж» как миллиардер-янки и сорит кредитным билетами, как будто они ему ничего не стоят.

Я не стал симулировать удивление: мне вспомнились глаза этой личности, его немецкий акцент, непроходимая антипатия, которую он возбудил во мне. Я ответил:

— Тем хуже для него. Пусть его сажают в тюрьму или высылают, это мне не помешает жениться на его дочери, если она согласится. Она-то не рискует тюрьмой, надеюсь.

— Нет, не думаю… Но я и так уже слишком много тебе наговорил. О, типик! Но смотри не проговорись Кобулеру, что за ним следят. Ты хороший француз, чтобы понять это, даже если влюблен в дочку. Но едем завтракать. Без четверти двенадцать. А мы должны быть на бирже к моменту ее открытия, звонок дают в половине первого.

Переезд на автомобиле занял больше времени, чем понадобилось бы, чтобы пройти пешком среди потока, переполняющего артерии парижского центра. Биржевая площадь, ресторанчик маклеров, где мы с трудом нашли свободный краешек стола…

Пока нам подавали, я осматривал своих соседей. На лицах читалось сильное возбуждение: тревожная лихорадочность или торжество, но, за исключением нескольких возгласов, брошенных цифр, большинство сберегало свои голосовые связки; они переговаривались шопотом или ели с молчаливой поспешностью.

— Скажи-ка, — прошептал я, наклоняясь к банкиру, — эти вот… они тоже с биржевого рынка?

Моя наивность рассмешила Жана-Поля.

— Биржевого рынка? Да ты как настоящий обыватель воображаешь, что биржевая котировка происходит публично в вестибюле биржи или ее кулуарах. Ты жестоко ошибаешься. Второе действие еще скромнее, чем первое, на котором ты только что присутствовал. Я проведу тебя в святилище, где заваривается вся эта каша.

Раздался обычный звонок.

Ривье провел меня через волнующуюся толпу, которая запрудила все углы здания биржи, и мы поднялись во второй этаж. «Святилище» хорошо охранялось: привратники неоднократно останавливали нас, и Ривье не без труда удалось добиться пропуска для меня.

В обычной комнате, со стенами, выкрашенными кремовым риполином, украшенной одной лишь черной доской, вокруг стола сидели двенадцать человек, среди которых я узнал старшего маклера банка Ривье. Он обменивался вполголоса цифрами, перелистывая записные книжки, списки и кучу телеграмм, которые входившие стремительно телеграфисты сыпали перед ними дождем.

— Официальный ареопаг, — сказал мне на ухо Ривье — старшие маклера крупных парижских банков… Они сосредоточивают в своих руках котировки мелких банков. Служащий у доски записывает результаты, которые изменяются с новыми поступлениями ордеров.

Маркер каждые пять минут подходил к столу, получал цифру и записывал ее на доске, зачеркнув предыдущую. Рядом с ним другой служащий приводил в движение клавиатуру.

Даже для меня, полнейшего профана в биржевом деле, было очевидно, что кризис громадный, и я невольно вздрагивал при каждом новом понижении, указывающем на все большее падение фунта; в двадцать минут, последовательными скачками в пять, десять франков, он упал с 300 до 275.