Остров гуннов

Это не совсем правда. Вспомнил стихи поэтессы, замученной во времена сталинских процессов: «Ну, что я без народа моего? Я без него не значу ничего, И все мои успехи – чушь, безделки, И, как песчинки, призрачны и мелки».

У меня же долго в душе не было никакого народа, он для меня был абстракцией. Не понимал, как это – любить народ. Бывали только чудесные вознесения в некую абстрактную безграничную близость с миром, возможно, моей пропавшей иллюзией-родиной, – далекие от равнодушной среды. Я не лучше и не хуже других. Почему не посмеяться над собой?

Любопытство к чужой душе ничего не дает, о ее переживаниях можно только догадываться, если не пытаешься понять свои подлинные переживания. Всегда знал, что боль за народ возникнет, если только разберешься в своих смутных желаниях. То есть, заново переживешь весь ужас нашей судьбы, и тогда вспыхнет животная радость существования, благоговение перед жизнью! И будет единство с людьми и цветущим садом родины.

Понять себя – значит, принять в себя людей, со всеми их потрохами. Это и есть настоящая любовь к народу. Подлинный патриотизм.

Конечно, жестокое время той поэтессы было способно породить цельных людей, уверенно поднимавших тяжелую лиру выразителей народных чаяний.

Вот узнали бы гунны, о чем я думаю! Заулюлюкали бы в своей самоуверенности, с рождения знающие, как надо жить.

– Как научить красе простого гунна, не желающего учиться? – донеслись до меня напористые слова Либерала.

Савел подтвердил, обращаясь ко мне:

– Не знаю, как на твоей родине, у нас же нищих духом презирают, не ставят ни в грош. Лузеры, как ты говоришь!

Я уже завелся.

– У нас иначе – вся культура открывает человеческое в лузерах. Правда, бедные исчезли, хотя нищие духом остались. Уровень жизни такой, что уже старая культура, основанная на жалости к бедным, – анахронизм. Жалеть нужно не нищего духом, а его забитость в ежедневных заботах об успехе, не позволяющих открыть простор для самопознания. То есть дать свободу распрямиться. Блаженны нищие духом – будут, когда они распрямятся. Это имел в виду наш бог.

– Кдето ви целите? – вмешался известный Летописец человеческих душ, в редком венчике волос вокруг лысины. – Ние не знаем будущего. Сейчас найважное – изложить уникально простую душу гунна, с целостью его особенного мнения за сущности, за вещи. И все увидят, ще се ми сами. С болкой и надеждой. И тогда дойдет сострадание.

Он сменил тему труда на раскрытие великой стоической души простого гунна-провинциала. С особым диалектом гуннского языка.

Я почему-то не мог дочитать сермяжные литературные кирпичи великих гуннских летописцев-писателей, с их ветхозаветным языком, любовным выискиванием мельчайших диалектизмов. С их слишком серьезным отношением к значительности своих произведений.

Заспорили на вечную для всех времен тему интеллектуалов – о традиции и новаторстве.

Летописец защищал устоявшиеся столпы гуннской цивилизации.

– Там няма нищо вторичного. Мыслители удивляются уникальности развития човека, и следовательно узнали в себе нещо неизвестно.

Я вспомнил старца Прокла. И в чем-то был согласен.

Аспазия подняла на меня небесно-синие глаза, в ней была опытность профессионала и правота многократной доказанности ее убеждений, подкрепленной известностью. Вернее, сводящая с ума сексуальность.

Милостиво сделав манерный жест в мою сторону, она величественно заговорила своим грудным голосом, растягивая слова, словно из Книги судьбы:

– Гуннами правит рок! Рок витает над нами, но надо бороться, переносить его мужественно. И театр бросает влюбленных в бездну отчаяния, чтобы они испытали катарсис, о котором мы узнали у Аристотеля! Чтобы разрушить невозмутимое спокойствие зрителя, и обрести мужество жить.

Так и есть, – подумал я. Здесь рождалось новое для них искусство: уличные и храмовые представления обращались к историческим сюжетам, чтобы выжать трагедию. Ставили целью чередовать состояния любви и гнева, отчаяния и вознесения, замирания сердца в сюжетах преследований, убийств, разлук. Объять зрителя ужасом, чтобы вызвать в конце катарсис – слезы потрясения, открывающие новое знание о себе, как окончательный смысл творений. Катарсис тут же, за пределами зрения, улетучивался. Выхожу – и улица в ярком цветении. Но проходит минута – окрестность уже вновь тускнеет в загадочном осложнении, в равнодушии толп снова трудно душе.

Я удивился ее развитости не по ее эпохе.

– И у нас традиционные авторы романов или опер бросали в жар и холод, заставляли лить слезы, – зачем? Чтобы человек что-то понял в себе, стал лучше? Но механизм игры, случайно захватывающий всего человека благодаря эксплуатации его одного и того же инстинкта вины, сострадания и страха грешника, – все это устарело.

Что-то во мне изменилось. Поблекли конечные смыслы книг, на которых учился – мушкетерские дружбы, нравственные очищения, самое благоговение перед жизнью, кроме, конечно, боли за родину, где страдали и страдают от войн, – это свято и болит.