Остров любви

8 сентября. Дерево немного накренилось в сторону от створа, накренилось еще и, стремительно падая, затрещало о ветви встречных деревьев. Гулко охнув, вдавилось в багульник и замерло. Где-то застрявшая в верхушке ветвь нехотя отделилась и скользнула вниз. Белка встревоженно прыгнула на сучок, пробежала по нему и скрылась за стволом. Рубщики делали просеку. Сзади них шел Ник. Александрович с теодолитом, я — за ним с мерной лентой. Лес был густой, просека продвигалась медленно. Мошка, как всегда, облепляла все лицо. Но думал я не о ней, а о махорке. Все карманы давно уже вывернуты и собранная табачная пыль выкурена. Рабочие курят мох, кашляют, плюются, но не бросают. Попробовал и я закурить, но то ли нежное воспитание, то ли на самом деле мох большая дрянь, но не смог, тут же и бросил. Неожиданно мои мысли о куреве отвлекло какое-то нарастающее жужжание. Звук нарастал, и уже не было никакого сомнения в том, что это самолет. «Вон он! Эвон! Эвон!» — закричали рабочие, указывая на мелькающий между верхушками деревьев, в просветах, самолет. Самолет пролетел стороной. Исчез. Работа на ум не шла. Все же доработали до конца. Домой бежали, на ходу переговариваясь. Неожиданно гул опять стал нарастать, и самолет пролетел обратно. «Оставил груз и улетел», — так решили. И никто не сомневался в этом. Но в лагере все было по-старому. Самолет только пролетел над ним. Видимо, не наш, а экспедиции аэрофотосъемки. Стало еще скучнее и тоскливее. «Почему же высшее начальство не думает о нас?» Если бы не Забулис да не два бата от К. В., мы давно бы уже были в Керби, — голод не тетка. Продукты опять подходят к концу, их осталось на неделю.

Вечер, как никогда, прошел тоскливо. Ник. Александрович все чаще стал поговаривать о К. В., о том, что «он все может — послать гонцов, звонить, добиваться, а я что?»

9 сентября. Как мучительно хочется курить! Отгоняю мысли о куреве, но они снова приходят, неотвязно преследуют меня. Я становлюсь раздражителен, ем до оскомины бруснику, забываю на несколько минут, и когда снова вспоминаю, то с какой силой приходит желание! Раздражен не только я, раздражены, злы все курящие. Ник. Александрович обманывает себя, зажигает трубку и, пыхнув разок, говорит: «Ну вот и покурил». Все мундштуки, все трубки, пропитанные никотином, разрезаны на мелкие кусочки и выкурены.

День жаркий, хотя и ветреный. Но ветер только вверху, внизу тихо. А лучше бы внизу, — заедает мошка. Сегодня особенно было трудно. Тот, кто понимает, что значит разбить кривую радиусом в тысячу пятьсот метров, через двадцать метров выставляя ординаты, в непролазном лесу, когда биссектриса семьдесят три метра, тот поймет, как это нелегко. Но я не хочу вдаваться в технические подробности, скажу только, что устал основательно. Возвращался домой разбитый, желавший одного — поесть и отдохнуть. У палатки меня ожидал Сараф. Он отозвал тихонько в сторону и, оттопырив карман, молча указал на пачку папирос.

— Откуда? — радостно вскрикнул я.

— Завалялась, нашел…

Но через минуту такая же пачка была и у меня. От воротилинского отряда пришла оморочка и привезла двадцать пачек папирос, восемь килограммов сахара, полмешка соли и… десять лимонов. Откуда это у них? Вчерашний самолет оказался «нашим». Он не заметил наш лагерь и оставил груз у Воротилина (его лагерь на тридцать километров выше нашего). Чей груз — наш или его? Если наш, то это прямое издевательство со стороны Воротилина. (В записке Воротилина была приписка: «Шоколадные конфеты оставил себе».) Мы просили махорку, соль, крупу, а нам… лимоны, шоколад, полуторарублевые папиросы! Что можно придумать глупее?

Разделили папиросы: ИТР — по пачке, остальные — рабочим, и, естественно, опять бунт: «Почему не поровну? Закон тайги — делись!»

Ночью кто-то бродил у палатки. Я окликнул: «Кто?»

— Я это…

— Кто я?

— Зимин.

Зимин самый никудышный из рабочих, худой, оборванный, с вечно блуждающим, ищущим взглядом, будто воскрес из горьковского дна.

— Чего тебе?

— Сергей Алексеевич, ей-богу, брошу, брошу, истинный Христос, но дайте покурить.

— Спать иди, спать, и не болтайся здесь! — крикнул Ник. Александрович.

Зимин, недовольно бурча, ушел.

Недалек тот час, когда полезут в нашу палатку с единственной целью — украсть.

10 сентября. Гул донесся из-за сопки. Словно по команде все бросили работать и подняли головы. Самолет непривычно громко гудел. Его пока еще не видно, но звук с каждой секундой усиливается. Взгляд блуждает поверх деревьев, выискивая его. Вот он мелькнул меж верхушек лиственниц, вот еще, вот еще, еще, вот уже над головой, теперь ясно различим — трехмоторный Т-Б. Никогда до этого часа у меня не было такого чувства гордости и радости за нашу страну при виде самолетов. Какое-то неведомое чувство наполнило грудь. Хотелось кричать, смеяться, прыгать и почему-то плакать. Самолет летел над сопкой в стороне от лагеря.

— К Воротилину, — вздыхая, сказал Перваков.

— К Воротилину, — повторил, следя за исчезающим самолетом, я.