Остров любви

Бат подплывал к нам. На корме стоял Иван Лёлин. Ему двадцать три года, лицо наполовину укрыто черной длинной бородой и густыми усами. Ванюшка выскочил на берег, и начались разговоры. Переехали на другую сторону и прошли к землянке. Это было сооружение метров около восьми длиной и четыре в ширину, все в земле. Крыша на уровне земли. Прошли внутрь. Как темно… Глаза напрасно стараются что-либо различить, и только немного спустя начинают выявляться предметы, словно на фотобумаге. Сначала печь, она стоит посредине землянки на высокой стойке, ее труба выведена вертикально в крышу. Вокруг нее расположены в виде лежащей буквы «П», открытым концом к выходу, койки. На одной из них — оборванный, в сожженном ватнике, лежит опухший человек. Это Ванюшкин рабочий. На другой — молодой парень с удивительно красивыми зубами и охрипшим голосом. Потом из темноты появляются углы, в одном из них — солома. И самыми последними выявляются черные земляные стены. Я сажусь на солому и замечаю подвешенное к потолку полотнище. «Зачем?» — спрашиваю я Ивана.

— А затем, чтобы песок не сыпался в щели меж жердями. Все на скорую руку делалось. Только закончили.

В землянке, кроме тонны картофеля, половина мешка белой муки, восемь килограммов мяса, двадцать килограммов гречневой крупы, кроме того — в шести километрах от нас — шестнадцать килограммов сахара, еще мешок белой муки и брусники восемь кило.

— Да, чуть не забыл, — спохватывается Иван Лёлин, — вот, глядите. — И он показывает нам груду махорки и мешок папирос.

Он все время прерывал рассказ — выбегал из землянки и возвращался с гостями. Подходили усталые, замерзшие, исхудалые, но на всех лицах, точно сияние, светились улыбки.

Землянка наполнилась смехом, говором, кашлем. Шура уже возилась у печки, что-то варила на обед. Немного спустя три койки были разрушены, это для того, чтобы вдоль стен установить нары — по одну сторону для рабочих, по другую для нас, ИТР. Только закончили это дело, как в зимовку вбежала Шура с криком: «Айдате, самолеты!» Мы выбежали. Над Амгунью пролетел тяжелый самолет.

— Блюхеровский, — с гордостью сказал Ник. Александрович. — Значит, наше дело государственной важности. Да… — И подкрутил усы.

Через час этот самолет вернулся, навстречу ему пролетел второй.

Вечером же разрешилась загадка, чья была мука под батом. Оказывается, это Лёлин послал нам бат по приказанию К. В., но не смог продвинуться из-за шуги. Тогда он отправил эвенка на бате с мукой. Эвенк, пока было возможно, двигался, но как только стало трудно, перевернул бат, положил под него муку и пошел обратно.

— Моя ходи не могу, — оправдывался он.

— Но ведь там люди. Они голодные.

— Моя ходи нет…

Ложились спать в тепле, сытые, довольные. Мясной суп с картофелем был настолько прекрасен, что сон пришел сразу, как только голова коснулась рюкзака (подушек у нас нет).

13 ноября. Утром Лёлин с рабочими ушел в Могды. С ним ушла Маша. «Делать мне пока тут нечего, прогуляюсь в Могды. Принесу соли». С солью худо. Был у меня ее килограмм — израсходовали. С ними вместе ушли наши рабочие на шесть километров выше за продуктами. В два часа дня на правом берегу Амгуни показались люди. Прокопий перевез их к нам. Они идут в Могды, дали нам записку от Неокесарийского. Он вывихнул ногу, они его оставили на тропе в палатке, наготовили дров. В записке он писал: «На такой пище можно сыграть в ящик» — и дважды эти слова подчеркнул. Как видно, прораб-геолог теряет равновесие.

Чисто случайно разговорились про соль, оказывается, в полутора километрах от нас стоит эвенкийская охотничья избушка, и в ней мешочек соли. Мы тут же послали за ней Прокопия.

— Прибыли арап и Каляда, — известила нас Шура.

— Здравствуйте, вот, — снимая шапку и садясь, сказал Шатый. Поздоровался и Каляда. Каляда передал записку Ник. Александровичу от Лесовского. Он писал: «В Керби картофеля нет. Идите в Могды, там обсудите положение». Эта записка, кроме презрительного смешка, не вызвала ничего. Ведь не знает положения, а отдает распоряжение. Хорошо, что нас Каляда не догнал в пути, а то мы с такой запиской прямо в Могды бы ударились.

— Значит, опять с нами, — говорит Ник. Александрович Шатыю.

— Опять вот, да, валенки вот надо.

— Будут валенки, все будет. Самолеты летают.

Когда наступили сумерки, пришел Прокопий с солью, а когда сумерки перешли в ночь, вернулись наши рабочие с солью.

В этот вечер мы пили чай с сахаром и брусникой.

14 ноября. С утра начали достраивать вторую землянку. Наша непрочна, изо всех углов дует. Теперь, когда пообжились, огляделись, установили, что она похожа на трюм, для полной иллюзии не хватает только качки. Ночью душно, днем холодно. Ник. Александрович весь день пробыл на стройке. Вернулся жизнерадостный: оживленно жестикулирует и улыбается. Усы обратились в две длинные сосульки. Он сдергивает с них лед и отчаянно морщится, но, видимо, ему и это доставляет удовольствие.

— Шура, чайку, — говорит он, постукивая ногами. — Только, пожалуйста, завари свеженького, а то у тебя странная манера вчерашний кипятить.