Остров мужества

Ванюшка немало потрудился, пока гусиные перья искал. По острову их много гуси оставили. Они летом на Груманте жили, детей выводили, а к осени перед отлётом линяли, перо старое скинули. Но теперь земля почти везде снегом прикрыта, поди их набери. Однако он набрал и по размеру распределил.

Первые две готовые стрелы Ванюшка долго в руках держал: на Степана покосится, отвернётся: «Ну-ка, скажет, не годишься ты в подручные, тогда что?» Так думал, а сам стрелы то схватит, то опять на нары себе за спину сунет.

Степан все проделки приметил, да как засмеётся:

— Что, — говорит, — купец, своему товару цену никак не сложишь? Продешевить боишься? А ну, показывай!

Степан за стрелы взялся, испробовал, крепко ли перья сидят, одну к другой приложил, да как крикнет:

— Дядя Алексей, до чего ж у мальца руки к тонкому делу способны! Сёстры родные, а не стрелы. Право!

Ванюшка зарумянился, но не удержался, искоса посмотрел на свои руки.

— Тебе только в пальцы силы набрать, — продолжал Степан. Песца ты и сейчас свалишь, чай, а на оленя стреле твоей силы не хватает. Не ленись, сколь мочи в пальцах тетиву тяни, в доску меть, что я тебе поставил.

И Ванюшка старался изо всех сил, хотя ночью иной раз плакал от боли в распухших поцарапанных пальцах. Отец это слышал, но виду не подавал: «Настоящий груманлан будет с мальца», — думал. И тяжко вздыхал…

Каждый день, если только позволяла погода, начинался стрельбой из лука.

— Командуй ты, Степан, — предложил кормщик. — Вижу, ты к этому делу способнее.

Затейник Степан недалеко от избушки смастерил из досок оленя. А Ванюшка ему рога из еловых корней пристроил. Олень получился на славу. Стреляли тупыми стрелами, чтобы жала понапрасну не портить. На левую руку Степан каждому щиток устроил, костяной, привязанный ремешками, чтобы тетива, как отскочит после выстрела, руки не поранила.

Фёдор стрелял неохотно, говорил:

— Моя снасть — кутело да рогатина. Где надо не промахнусь, хоть и на ошкуя. А это птичье дело не по мне.

Алексей из лука метился добросовестно, как всё делал, но тоже меткости большой не показывал.

— Правильно, мы с Фёдором оба до рогатины аль до кутела больше привычны, — соглашался он.

Зато Ванюшку от лука было не оторвать: пальцы тетивой поранены, а стрелы день ото дня всё ближе к сердцу деревянного оленя бьют. Скоро в меткости почти со Степаном сравнялся. Но оленя живого пока бить не пробовал: Степан не дозволял.

— Зверю зря мученье делать не положено, — говорил он. — Твоя стрела не убьёт сразу, олешек унесёт её, стрела пропадёт — и ему не житьё. Песцов добывай, пока на мясо сгодятся и к жилью меньше лезть будут, досаждать.

От песцов, и правда, отбоя не было: до того осмелели, что норовили в избу забежать. Шкурка их пока была не ценная, зато годилось свежее мясо. А шкурками для тепла пол в избе покрывали.

Охота на оленей с луком давалась не легко и Степану. Хоть не пуганый, а чуткий зверь. Долгие часы проводил он в засаде, караулил, пока олени поближе подойдут. Ванюшка ему в этом помогал: обойдёт стадо, с другой стороны и потихоньку гонит его на Степана. Дело трудное: надо тревожить помалу, чтобы олени не побежали, а двигались потихоньку, вроде как своей волей. И не переставали пастись, снег копытами разгребать. Тут, когда олень остановится, Степану его, стоячего, легче было наметить. Зато песцов добывали легко. Видно было, что о мясе зимой беспокоиться не придётся. Досаждали больше дым да сырость, что ползла из всех углов, мешала за ночь просушить одежду и обувь. А дни становились всё короче, и мороз нажимал крепче: кончалась короткая суровая осень, подходила страшная долгая зимняя ночь!

Глава 4 БОЙ ВЕЛИКАНОВ

Солнце поднялось не торопясь, как ему в это время полагалось, и медленно, словно не хватало сил, поплыло над горизонтом.

Груда оленьих шкур на нарах шевельнулась, с края высунулась пара ног в тёплых меховых чулках, снова спряталась, показалась разлохмаченная голова, заспанное лицо Фёдора. Вылезать из тепла ему не хотелось. Но кусок жирной жареной медвежатины так приснился живо, что он проснулся и почувствовал: даже на мягкой медвежьей шкуре не улежит. Видно, недаром стряпня в зимовке пала на его долю.

Фёдор встал, растопил печурку. Дрова за ночь подсохнуть как следует не успели, едкий дым наполнил избу. Фёдор чихнул, отодвинул доску оконца и отворил дверь в сени, а оттуда — на улицу. Дым клубами устремился наружу. На нарах тотчас откликнулись дружным кашлем. Оленьи шкуры полетели на пол, и кормщик оказался на ногах: в одной руке топор, другой подхватил рогатину, прислонённую к стене.

— Фёдор! — окликнул он строго, — тебе, стало быть, первая ночь не в науку пошла? Как нас ошкуй поздравил, запамятовал? Говорено тебе: поутру вперёд сготовиться надо всем, тогда уж двери отворять. Неведомо, кто там за дверью схоронился.

Фёдор вздрогнул и от этого рассердился. Борода у него и так чуть не от самых глаз растёт, а тут словно больше взлохматилась, лицо закрыла.