Остров на Птичьей улице

Хенрик болел. Ему становилось всё хуже. Причём не из-за раны, рана как раз заживала хорошо. И он мог двигать рукой, почти не чувствуя боли. Он просто болел какой-то болезнью, может, тифом или чем-то таким. Часто впадал в забытьё. Иногда он просыпался, смотрел на меня и не видел, или я двоился у него в глазах, или же он меня совсем не узнавал. Ночами он начал бредить, громко разговаривая во сне. Это было страшно. Я пытался прикрыть ему рот рукой или пробовал разбудить его. Но это не помогало, он не просыпался. Потом он на какое-то время замолкал. Я боялся спать. Я всё время готовил ему чай и менял влажную повязку на лбу. И ещё кое-что мне приходилось делать, для чего мне пришлось набрать в соседнем доме разных тряпок, – пока Хенрик болел, он всё время ходил под себя. Так продолжалось три недели. Наконец он хоть и медленно, но стал выздоравливать. Он ослабел и был хилый и вялый, как муха. Едва мог говорить. Но хотя бы эта возня с тряпками закончилась, у него теперь было достаточно сил, чтобы справляться с этим без меня. Иногда он вдруг обнимал меня и тихо говорил какие-то добрые, хорошие слова: о том, что я его спас, что я герой… Я от этого очень смущался. Конечно, я его спас, но зачем всё время об этом говорить?

В тот день, когда он уже достаточно окреп, чтобы спуститься вниз по верёвочной лестнице, я сказал ему, что знаю, где живёт пан Болек – польский связной, который провёл их с Фредди в гетто в первый день восстания.

– Откуда ты знаешь?

Я ему рассказал.

– Скажи мне адрес, и я пойду к нему.

Я засмеялся. Он выглядел не просто как типичный еврей, а как тысячекратный еврей. К тому же ещё больной и измождённый.

– Я сам к нему схожу, – сказал я.

Надо было как следует обдумать, когда выходить. Я решил, что не стоит идти утром, до начала уроков. Дети быстро разойдутся по школам, и на улицах никого не останется. А я не знал, когда буду возвращаться, и не хотел, чтобы меня кто-нибудь заметил на опустевшей улице. Значит, идти надо было в другое время. Но сразу после уроков идти тоже не хотелось. После школы все обычно в боевом настроении – хотят взбодриться от скуки и тоски долгих часов, проведённых в классе. Хотя я бы лично не отказался сейчас попасть на урок… В общем, это то время, когда лучше детям на глаза не попадаться, потому что все самые хулиганские выходки совершаются как раз по дороге из школы домой.

Я подумал и решил выйти после обеда. Возьму с собой кошёлку, как будто иду за покупками. И, кстати, это хорошая возможность купить нам с Хенриком немного продуктов в магазине. Хенрик дал мне денег. Даже больше, чем нужно. Я отказывался, но он не отступался:

– Возьми на всякий случай. Могут пригодиться.

По дороге к дому № 32 я заглянул в несколько квартир в поисках кошёлки. Нашёл и кошёлку, и небольшой бидон с крышкой для молока. Видно, такие вещи в Германию не отправляли.

Проход в подвале как был, так и остался. Но когда я очутился на той стороне, дворник подал мне знак зайти к нему в дворницкую. Что он хочет? Может, не узнал меня? Нет, узнал. Он вообще, как оказалось, очень хорошо меня помнил.

– В первый раз, – сказал он, – ты просто нагло сбежал. А гоняться за тобой мне не очень хотелось. Потом ты шёл с доктором, поэтому я не взял с тебя денег. Но на этот раз тебе придётся заплатить. Или убирайся откуда пришёл. У вас, евреев, всегда есть деньги.

Теперь я понял, как попадали в гетто мародёры и как они со всеми этими вещами возвращались обратно. И для чего нужен такой большой проход – если вынуть все расшатанные кирпичи. И вовсе это не для толстяков, как я думал. Здорово, что Хенрик уговорил меня взять побольше денег! А то бы пришлось сейчас идти за ними, и я бы зря потратил время.

– Сколько? – спросил я.

По словам дворника, он сделал мне скидку. Детский билет. Я заплатил ему и вышел на улицу. По крайней мере, одним страхом меньше – можно не бояться дворника. Теперь всё встало на свои места. Надо будет попросить Хенрика, чтобы он оставил мне какое-то количество денег, тогда я смогу выходить из гетто и покупать что-нибудь, что мне захочется.

Я шёл по улице. Сейчас я не торопился, как в прошлый раз, когда бежал за врачом. Кроме того, я стал гораздо увереннее в себе. «Уверенность – это самое главное», – так говорил папа. Я не пошёл короткой дорогой – решил пройти через парк. Шёл медленно, как будто прогуливался. Даже не как будто, это действительно была прогулка. И почему я раньше не выходил из гетто, просто чтобы погулять по городу? Ведь ещё никто ни разу не подумал про меня, что я еврей. Хотя – пока что я выходил всего один раз.

Я как будто опьянел. Чуть не забыл, зачем вообще я здесь. В парке была осень, похожая на все другие осени, которые я помнил. Кучи палых листьев, облетающие и уже облетевшие в ожидании зимы деревья. Мамы с малышами в колясках. А может не мамы, а няни. Должны же были остаться хоть какие-то богатые люди. Дети на велосипедах и дети, гоняющие палочкой или специальным крючком железный обруч. Я этой игре так и не научился. Не успел научиться – видно, сначала я был слишком маленький, а потом…