Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации

Каждую неделю я садилась на отцовский велосипед и ехала в Сен-Пьер. Доверенные мне карты и планы зашивали внутрь привязанной к багажнику старой плюшевой белки, сделанной когда-то Чернушками во время русской революции для маленькой Ариадны. Доставив ценную информацию, я часто оставалась ночевать на мельнице Куавр.

Время от времени нашим русским друзьям удавалось вдвоем-втроем заглянуть к нам или на мельницу. Мы пили чай, пели русские песни и долго разговаривали о жизни в России. К обоюдному удовлетворению собеседников, Россия представала в этих разговорах абсолютно идеальной страной. Возможно, наши гости не хотели снова предавать родину, рассказывая правду о жизни там, или просто не хотели мириться с тем, что после всех тяжких испытаний она по-прежнему не может предложить своим гражданам ничего лучше.

Только Иван Петрович всегда говорил абсолютно искренне, и моя мать, которая, как и он, не умела лгать, высоко ценила его за честность. Мне тоже из наших новых друзей Иван Петрович нравился больше всех. Я доверяла им всем – даже этому позеру и хвастуну Педенко, который, к вящему негодованию своих более цивилизованных товарищей, самым возмутительным образом пытался за мной ухаживать. Но Ивану Петровичу я верила больше, чем всем остальным. И он никогда не говорил, что до войны жить в их маленькой деревне было легко.

Папа и Саша принадлежали к другому флангу в нашей семье. Отец, который никогда не жил в России при большевиках – в Гражданскую войну он воевал на Кавказе одновременно и против белых, и против красных[64] – очень хотел поверить, что жизнь в СССР стала лучше. Он был глубоко убежден, что “большой террор” больше не повторится. Страдания должны были очистить Россию. Мы были всецело поглощены нашими олеронскими приключениями, однако отец продолжал считать, что настоящая жизнь – где-то там, в далекой России. Саша ему верил. Как только кончится война, мы поедем туда, чтобы жить среди таких людей, как Лева или Иван Петрович. И мы будем счастливы там – ведь это страна grands ouvriers.

В одно пасмурное июньское утро в дом Ардебер ворвался Миша Дудин. Мы с мамой занимались уборкой – я как раз подметала столовую и заметила, что старый веник Ардеберов совсем истрепался и от него уже нет никакого толку. Это было 6 июня 1944 года – на рассвете союзники начали высадку в Нормандии. Американские и британские войска ступили на французскую землю. Миша плакал, смеялся, отплясывал буйный украинский танец, обнимал и целовал нас. Наше освобождение – вопрос нескольких недель. Немцы в панике.

В середине дня про высадку знал уже весь Сен-Дени. Это было грандиозно. Не было никаких сомнений – немцы были не на шутку взволнованы: они объявили чрезвычайное положение.

Лето 1944 года впервые в моей жизни пронеслось быстро, как предзнаменование того, что меня ожидает в будущем, – бег времени будет только ускоряться и уже никогда не замедлится. Русские солдаты каждый день приносили всё новые проекты по захвату острова. Каждый вечер мы переходили Портовую улицу и шли к полковнику Мерлю послушать новости: союзники планомерно завоевывали Францию. Исход боев зачастую был неопределенным, продвижение – медленным, но после нескольких лет бездействия в Западной Европе даже такое развитие событий настолько нас радовало, что мы едва могли это скрыть в присутствии посторонних.

Многие недели мы пребывали в эйфории. Красота олеронского лета и тесная дружба с русскими только способствовали этому состоянию. Париж освободили в августе. Рошфор, что был на материке всего в тридцати или сорока километрах по прямой от нас, – в сентябре. Мы были на пороге свободы. Я помню, что ездила на мельницу Куавр с набитой документами игрушечной белкой на багажнике, и не испытывала ни малейшего страха – только сознание того, что делаю важное дело.

Самое драгоценное воспоминание тех времен – один ветреный пасмурный день на пляже в конце лета. Отец, Иван Петрович, Миша и я пошли купаться. Прилив был очень высоким. Даже под защитой мола волны были огромными, но я больше не боялась. Я научилась нырять среди самых больших волн и заплывать далеко за кромку прибоя, туда, где рябь покачивала пловца вверх и вниз, как будто это дышал сам океан. Над нашими головами, крича, кружились чайки. Небо было темнее моря, волны разбивались о берег, вода стекала по мокрому желтому песку, оставляя за собой переливающиеся узоры. Я чувствовала себя в безопасности. Воспоминание об этом дне – одно из самых счастливых за те годы.

Недели шли, и надежды на скорое освобождение рассеивались. После первого приступа паники немцы сменили подход. Когда-то остров был для них местом отдыха; теперь же, превратив его в крепость, они были готовы выдержать бесконечную осаду. Гитлер всегда лично интересовался состоянием укреплений Атлантического вала. Он вникал в малейшие детали строительства: “Фюрер в высшей степени недоволен тем, что смотровые окна бункеров недостаточно защищены…”