Остров надежды

Теперь задача – поставить палатку. Ветер вырывал ее из рук, полотнище, только что недвижно лежавшее на нарте, становилось словно одушевленным, пыталось высвободиться и улететь в прибрежную полынью.

Наконец палатка поставлена. Оттяжки пришлось привязать к выкопанным из-под снега бревнам – так надежнее. Собаки улеглись, наевшись вдоволь копальхена.

Пока Павлов занимался стряпней, готовил обильный по здешним условиям ужин, состоящий из макаронного супа с гусятиной, пельменей и чая со сгущенным молоком, Ушаков записывал в дневник впечатления первого дня путешествия. Они были более пространны, нежели последующие, и на страницы отмеченной фирменным знаком ученической тетради средней школы города Харбина ложились ровные, аккуратные карандашные строчки.

Спать было тепло и удобно, хотя к утру все тепло из палатки выветрилось. Но спальный мешок, сшитый Нанехак, и два слоя оленьих шкур хорошо защищали от холода.

Вставший пораньше Павлов затопил печку, поставил чайник, набитый кусками наколотого охотничьим ножом льда, и, дождавшись, когда проснется начальник, сказал, что пойдет посмотреть нет ли на берегу следов какого-нибудь зверя.

Ушаков остался в палатке, чувствуя, как она постепенно наполняется теплом от разгорающейся печурки. Вылезать из мешка не хотелось, и он позволил себе еще немного понежиться.

Ветер трепал палатку, словно стараясь оторвать ее от земли, по брезенту шуршал снег. Погода была самой что ни на есть островной: метелистой и морозной. Вдруг он услышал выстрел. В одно мгновение выскользнул из спального мешка, оделся и выбрался наружу.

Недалеко от палатки стоял Павлов и, размахивая руками, пытался что-то прокричать Ушакову.

Ветер относил его слова, но все же удалось наконец разобрать знакомое, возбуждающее сердце охотника слово:

– Медведи!

Ушаков осмотрелся и в снежной круговерти едва сумел разглядеть зверей. Это была медведица с двумя детенышами.

В пылу охотничьего азарта совершенно забыли о палатке с топящейся печкой. И когда они с Павловым, усталые, но счастливые первой зимней добычей, возвратились в лагерь, чайник был полон льда: огонь погас.

Снова разожгли печку и поставили кастрюлю со свежим мясом.

– Не знаю, как это называется, – задумчиво проговорил Павлов поздним вечером, когда печка уже прогорела, палатка наполнилась блаженным теплом и они с Ушаковым, сытые и довольные, уже собирались спать, – но мне кажется, что настоящее мужское счастье в такой вот жизни.

– Это мы с тобой так думаем, – усмехнулся Ушаков. – А сколько людей считают нас дураками или безумцами?

– Но они никогда не видели здешней красоты, не слушали тишины, – ответил Павлов. – Иногда мне кажется, что утренняя тишина на острове Врангеля лучше всякой музыки.

– Но ведь здесь не всегда тихо, – возразил Ушаков. – Вот сейчас, похоже, пурга усиливается, и неизвестно еще, сколько дней нам придется сидеть в палатке.

– Это верно, – кивнул Павлов, забираясь в свой спальный мешок. – А что нам? Не привыкать. Пересидим и эту пургу.

Ночью Ушаков проснулся от яростного шума ветра. Брезент палатки больше не трепыхался – видно, его основательно завалило снегом. Он зажег свечу и осветил свое временное жилище – брезент прогнулся, и изнутри на него нарос толстый слой белого, переливающегося радугой инея. Пламя свечи колебалось, потрескивало, грозя погаснуть. Найдя для светильника относительно безопасное место, Ушаков достал книгу и принялся читать.

Это был довольно потрепанный, видавший виды пушкинский томик «Руслана и Людмилы». И хотя Ушаков наизусть знал всю поэму, он любил ее перечитывать. Вместе с восхищением стихами в памяти Ушакова неизменно всплывали картины детства, проведенного в глухой дальневосточной деревушке, где вытянулись в ряд чуть более полутора десятка изб, срубленных из когда-то розовой, но ныне посеревшей от времени и непогоды даурской лиственницы. Солнце вставало из-за зубчатых вершин хребта, носящего местное название – Чурки, а садилось на западе, за полосой расположенных на увалах пашен и раскинувшихся на многие километры окрест непроходимых болот. Мальчишкой Георгий Ушаков сполна познал нелегкую жизнь хлебороба на трудной дальневосточной земле. Его отец, еще не старый, частенько болел, надломленный непосильным трудом. «Изробился» – так говорили о нем сердобольные соседки. В те дни, когда казак Алексей Ушаков лежал у себя в избе, семья его горевала: недужится их единственному кормильцу, не дай бог, если что случится… Только маленький Егорка радовался тому, что отец дома. В такие дни отец доставал из кованого сундука самое ценное свое богатство – книгу великого Пушкина «Руслан и Людмила».