Остров накануне

«И этим объясняются, в частности, родимые пятна у детей: брюхатые матери чего-то сильно желали, и…»

«Тут бы я поостерегся утверждать. Бывает, что подобные феномены имеют другие причины. Человек науки не должен брать на веру всякое суеверие. Но вернемся к моей Симпатической Пудре. Что случилось, когда я несколько дней подряд посыпал пудрой тряпку, вымоченную в крови нашего знакомого? Во-первых, действия солнца и луны приманили на расстоянии ветры крови, содержавшиеся в ветошке, благодаря теплоте среды; и ветры купороса, разошедшиеся по крови больного, неизбежно повторили тот же самый путь. С другой стороны, рана продолжала исторгать из себя великое изобилие теплых и огненных ветров, а на их место внедрялся окружающий воздух. Этим воздухом притягивался новый воздух, этим новым – опять новый воздух, и ветры крови и купороса, разметанные на большом пространстве, в конце концов пригонялись к этому воздуху, так как он содержал атомы той же самой крови. Так вот, когда атомы крови – те, что исходили от тряпки, и те, что отлетали от раны, – встречались между собою, они гнали воздух как ненужного попутчика, и тянулись к своему главному поместилищу, к ране, и возвращались в исходную область, ведя с собою атомы кислоты, и проницали ими плоть больного».

«Но почему было не нанести купорос непосредственно на рану?»

«В данном случае вы и раненый были рядом. А если лечишь на расстоянии? Вдобавок, попади купорос прямо на тело, его едким действием рана изъязвилась бы еще сильнее, в то время как, путешествуя на воздухе, только сладкая и бальзамическая часть достигала пореза, та, которая способна останавливать кровь и используется даже в качестве глазных капель». Роберт вслушивался и мотал на ус все глубокомысленные советы, тем самым, как увидим, накликивая на свою голову неисчислимые злосчастья.

«С другой стороны, – добавил Д’Игби, – нельзя, разумеется, использовать нормальный купорос, как это делали в древности и тем калечили скорее, чем лечили. Нет, я достаю купорос с Кипра и сначала гашу его на солнце; гашение избавляет его от поверхностной влаги, и я будто настаиваю крепкий бульон; а кроме того, то же самое известкование подготавливает ветры вещества, чтобы воздуху легче было их переносить. Вдобавок я примешиваю трагантовую смолу, которая быстро затягивает рану».

Я пересказываю столь детально узнанное Робертом от Д’Игби, потому что это открытие переменило его жизнь.

Следует заметить также, отнюдь не к заслуге нашего друга, и в том он и сам признается в своих письмах, что он был захвачен вышеуказанной премудростью не по страсти к натуралистике, а по все той же любовной страсти. Другими словами, эти картины универса, населенного ветрами, совокупляющимися согласно взаимной наклонности, показались ему уместной аллегорией для описания любви, и он зачастил в библиотечные кабинеты, для того чтобы узнать сколько можно об оружной мази (unguentum armarium), а в ту эпоху зналось уже немало, и еще больше стало известно об этом вопросе в последующие годы. По подсказке господина Гаффареля (данной вполголоса, чтобы не слышали другие посетители Дюпюи, мало верившие подобным вещам) он прочел «Ars Magnesia»[27] отца Афанасия Кирхера, «Tractatus de magnetica vulnerum curatione»[28] Гоклена, труды Фракасторо, «Discursus de unguento armario»[29] Флудда и «Hopolochrisma spongus»[30] Фостера. Он учился для того, чтобы в один прекрасный день преобразить свою науку в поэзию и смочь когда-нибудь красноречиво проблистать, как посол универсальной симпатии, там, где постоянно унижался красноречием остальных.

В течение многих месяцев – именно столько продлились его истовые искания, и ни шагу он не прошел на завоевательном поприще – Роберт исповедовал двойную, даже более того, многоликую истину, что в Париже почиталось признаком дерзости и в то же время осмотрительности. Днем он рассуждал о вероятной вечности материи, ночью губил глаза над трактатами, обещавшими ему – пусть и в терминах натурфилософии – оккультные чудеса.

Замышляя великолепное, следует не столько пытаться подстраивать оказии, сколько пользоваться подвертывающимися. Однажды у Артеники, после искрометной дискуссии об «Астрее», хозяйка предложила собравшимся обсудить, что единого между любовью и дружеством. Тут Роберт взял слово и сказал, что принцип любви, будь она между друзьями или между любовниками, не отличается от того, на котором основано действие Симпатического Пороха. При первых признаках общего интереса он повторил рассказы Д’Игби, выпустив только повесть о мочившейся отшельнице, а потом пустился в комментирование сказанного, причем позабыл о дружестве и напирал на любовь.