Остров незрячих. Военная киноповесть

— Может, и святые, — не стал спорить Арташов. — Но не наши святые. Я не для того тебя нашел, чтоб тут же потерять. Для начала надо будет сделать так, чтоб твое имя не упоминалось рядом ни с баронессой, ни с Горевым. Тогда никто и копаться не станет. Сейчас таких репатриантов по Германии тысячи тысяч. Он увидел, как Машин ротик сложился в знакомую упрямую складку.

— Я не уйду от них, — объявила Маша. — Пока девочек не передадим, не уйду. Ты не понимаешь, — меня здесь приютили, выходили. Можно сказать, укрыли от войны. И бросить, когда у них никого не осталось, — это как предать. Так что, Женечка, давай каждый сам по себе. Не было Маши и не надо. Я ведь понимаю, у тебя биография. Она прошлась пальчиками по орденам. Арташов понял — спорить бесполезно. Она пойдет до конца.

— Что ж, быть посему, — решился он. — Детей сдаем, куда положено, после чего женимся. Бог не выдаст, свинья не съест. Пусть кто-нибудь попробует тронуть жену орденоносца-победителя! Лицо Арташова озарила беспечная большеротая улыбка, которая часто вспоминалась ей во сне и которую уж не чаяла увидеть наяву. Он так хорош был в своей мальчишеской отчаянности, что Маша едва преодолела искушение кинуться ему на шею. И кинулась бы, если б не понимала, что станет для него тем булыжником, что утянет его за собой на дно вместе со всеми великолепными регалиями. — А ты всё такой же — безмерный, — она насмешливо сморщила носик . — Как это ты с таким норовом выжил? — Да причем тут? Глупость какая. Я ж люблю тебя! — А я? — задумчиво произнесла Маша. Артюшов обомлел. — Ты ж ничего обо мне, нынешней, не знаешь. Меня четыре года корежило так, как другой за всю жизнь не выпадет. И, видно, перекорежило, выжгло изнутри. Пока не встретила, вспоминала, надеялась. А вот встретила и — чувствую себя головешкой обугленной. Похоже, и впрямь перелюбила. — Врешь! — Арташов обхватил ее за плечи. — Я ж помню, какой ты была в Руслом! Ты всё врешь. Назло! Он тряхнул ее, пытаясь заглянуть в глаза. Но Маша лишь поморщилась болезненно, заставив его распустить сжатые пальцы. — Придумал тоже — назло. Да ты для меня, наоборот, — шанс. Такой орденоносной грудью прикрыться — только мечтать. Мне бы сейчас у тебя на шее повиснуть. Но только в самом деле иссякло всё. Как у твоего любимого Есенина: кто сгорел, того не подожжешь. А жить за ради Христа не смогу. В этом не изменилась. Да и ты гордый, подачек не принимаешь. Хотя, если хочешь, на прощанье… Она сделала разухабистый жест в сторону кровати. Храбро поймала оскорбленный мужской взгляд. — Прости. Боясь передумать, выскочила в коридор.

С затуманенными глазами вбежала по лестнице на второй этаж и едва не сбила Невельскую.

— Машенька! — перехватила ее та. — У нас тут всё кипит. Лицо престарелой кокетки озарилось восторгом. — Господи! Вот ведь судьба. А что я тебе всегда говорила? — затараторила Невельская. — Вот мне говорили, а я все равно говорила. Помнишь же?! Вот по моему и вышло! Я сразу по нему поняла, что это чистый, хороший мальчик. А еще говорят, случай слеп. Глупости какие! Провидение всегда благоволит влюбленным. Как же мы за тебя рады… Но почему плачешь? — наконец заметила она. Переменилась в лице. — Неужели отказался?

Маша замотала головкой.

— Я сама! — Ты? — Невельская недоумевающе потерла виски. — Но как же? Ведь столько рассказывала! — Не мучьте меня, Лидия Григорьевна! — Маша выдернула руку и убежала, оставив Невельскую в тягостном недоумении.

Глава 7. Белогвардейское гнездо

Мне казалось, что жизнь у меня впереди

будет светлой, простой и прямой,

но скрестились нечаянно наши пути,

и разверзлась земля подо мной.

Подполковник Гулько ехал на переднем сидении «Виллиса» рядом с водителем. Сзади расположились два бойца из комендантского взвода. Опустив лобовое стекло, Гулько отдавался потокам балтийского ветра, который хоть немного отвлекал его от невеселых мыслей.