Остров обреченных

– Я не считаю, что это так уж бессмысленно, как вам кажется, капитан, – произносит Лука Эгмон. – Вы говорите, что бессмысленно создавать статую, потому что все равно ее никто никогда не увидит, то есть вы исходите из того, что статую все же удалось бы создать, но я не могу с вами согласиться, даже если все и правда так ужасно, даже если пройдет целая вечность и мимо этого острова никогда не проплывет корабль, команда которого заметит останки нашего судна на рифе. Если следовать вашей логике, то, по вашим собственным словам, тот, кто одинок, никогда не сможет совершить поступок просто потому, что знает, что никто в целом мире никогда не узнает об этом, и тогда того, кто одинок, разбивает паралич, ему в голову приходят мысли о том, что, вообще-то, лучше бы поскорее свести счеты с жизнью, раз уж наше существование настолько бессмысленно по своей сути.

– Именно так, – соглашается капитан с нежной злобой в голосе, – именно так я и считаю. Для того, кто одинок, жизнь в самом деле совершенно бессмысленна, и он давно бы, по вашему выражению, свел с ней счеты, если бы не имел одного важного основания для жизни – самого одиночества. Ведь именно для того, чтобы наслаждаться одиночеством, он решает все же остаться здесь еще на какое-то время и заняться бессмысленностями, которые требует от него жизнь. Огромное бесформенное отсутствие смысла – вот цена билета в одиночество.

– Но в таком случае, – подхватывает Лука Эгмон, – мне непонятно, почему вы возражаете против бессмысленной статуи. Воздвигнуть памятник одиночеству – как по мне, так это не более бессмысленное действие, чем, например, открыть калитку, хотя в мире уже столько раз открывали калитки, или построить дорогу, хотя в мире и так уже есть много никому не нужных дорог.

– Тому, кто одинок, – вздыхает капитан, стягивает с ноги сапог и кладет его себе на колено, – тому, кто одинок, дозволены лишь определенные виды бессмысленных действий, помогающие достичь одиночества, а есть и много недозволенных или даже, не побоюсь этого слова, запрещенных бессмысленных действий, и самым бессмысленным из них, разумеется, является действие, уводящее обратно к угрожающему, всепоглощающему, пожирающему единству.

– Кое-что тут не сходится, – замечает Лука Эгмон. – Вы, с одной стороны, утверждаете, что любые начинания бессмысленны, а с другой – что у вас, одинокого, на самом деле есть смысл жизни – то есть одиночество само по себе, но одиночество – великое и ужасное, жуткое и восхитительное, сравнимое с райским блаженством, но представляющееся вам то ли помойным ведром, то ли концертным залом, – возникает у человека не просто так. Невозможно просто спуститься в подвал, улечься и ждать, пока оно появится из тьмы и накроет тебя. Самое вожделенное одиночество из всех требует от вас активных действий, которые вы называете бессмысленной суетой, – но вот именно здесь, на мой взгляд, вы совершаете грубую подмену понятий. Эти действия дают вам ощущение смысла, смысла вашего непоколебимого одиночества, а значит, они не бессмысленны! То есть для вас эти действия, наоборот, являются очень важными и значимыми, поэтому мне кажется, что вам стоит делить действия не по принципу частичного или полного отсутствия смысла, а по принципу наличия его или отсутствия. Вы столь рьяно отрицаете наличие смысла в каких бы то ни было действиях, но все равно ищете хоть какой-то смысл, поэтому мне кажется, что в жизни других людей, даже если она сама по себе и бессмысленна, какой-то смысл все-таки есть. Конечно, здесь, на острове, такая категория, как смысл, отсутствует в принципе, иначе мы просто не смогли бы найти в себе силы проститься с жизнью, но все, что мы делаем и чего не делаем, имеет для нас значение – имеет значение для нашего собственного страха, для нашего собственного чувства вины. Поэтому действие – глупое, бессмысленное, парадоксальное действие – обретает для нас столь глубокий смысл, наделяет такой ответственностью, что многие из нас стремятся найти общность с другими людьми, но продолжают мучиться в изоляции, словно небесные тела во Вселенной, которая с каждым ударом нашего сердца все больше напоминает пустыню. Поэтому следует вырезать свой кусок бессмысленности из этой жизни и признать, прежде чем отправиться в мир иной: я верю в бесмысленность целого и в непреднамеренный смысл частей.

– И раз уж нам дана эта скала, – продолжает он, и все, не сговариваясь, встают и смотрят на белый камень, белоснежную спину девственницы, ставшую столь ослепительной от нахождения под лучами солнца несколько сотен тысяч лет, – раз уж нам была дана эта скала, совершенно бессмысленно не использовать ее, и весь смысл в том, чтобы что-нибудь из нее сделать. О статуе речь, конечно, не идет, поскольку у нас нет необходимых инструментов, но мы можем сделать кое-что другое. Например, наскальный рисунок – на некоторых белых скалах можно без особого труда проводить черные или зеленые полосы, если найти достаточно острые камни.