Остров, одетый в джерси

Обычно уже на второй минуте лекций он засыпал и уносился в астральный мир, который достать бодрствующему человеку решительно невозможно. Голова Део с глухим стуком падала на стол и лежала там два часа, как арбуз на прилавке.

А я все размышлял, если Фа одновременно и испанец и англичанин, то какая его часть английская, а какая испанская. Как он разделен вдоль или, может быть, поперек?

Но так делятся только грубые вещи, например, картошка. Разобраться в человеке сложнее.

Все же постепенно я раскусил профессора. Горячие движения Фа говорили о том, что тело у него, конечно, испанское. А слова указывали на английское происхождение его ума.

К концу курса я постиг и душу профессора. Она у него, как ни странно, оказалась русской.

Из лекций Фа я понял, что он большой оратор и крупный артист. Он мог бы сыграть Гамлета.

Выражения, с которыми он читал положения СИТЕС (Международной конвенции по торговле редкими видами), были бы к месту в монологе о бедном Йорике.

Фа не нужно было повторять сказанное дважды. Его трагические интонации закрепляли материал навечно. Можно стереть из памяти Смоктуновского в роли принца Датского? Как забыть лекции о СИТЕСе?

Когда Фа загнал наши умы в угол и там навечно вколотил в них сведения о главных категориях СИТЕС, он опустил натруженные руки и объявил.

— Брейк. Кофебрейк.

Во время простого брейка отдыхает тело бойцов, его обмахивают салфетками и обливают водой. Кофебрейк — время отдыха ума.

А профессор считал, что ничто так не восстанавливает умственные силы, как крепкий кофе. Фа и сам пил много кофе и другим советовал.

Вот когда я понял, зачем под лестницей у центрального входа стоит термос размером с трехведерный самовар и банка кофе.

И вправду, под действием кофе наши изрядно помятые умы, так сказать, поднимали голову и вновь начинали соображать. В теле появлялась приятная бодрость, а в памяти внезапно обнаруживались значительные резервы. Однако за время курсов я превратился в какого-то кофейного человека. Все вокруг меня стало пахнуть кофе, зато, нюхая кофе, я не чувствовал ничего.

После окончания курсов, я уже не пил кофе никогда.

Во время кофебрейка мы выходили с кружками дымящейся черноты во двор и гуляли, пытаясь восстановиться.

Выспавшийся Део был в отличном настроении. Он бодро потягивался и малоприятно хрустел костями. Но кофе, тем не менее, пил. И в огромных количествах.

Первые несколько дней лекций пронеслись быстрее быстрого. Фа, подобно Шахерезаде, умел оборвать свое выступление на самом захватывающем месте, чтобы мы с нетерпением ожидали продолжения.

Не такими были лекции молодого преподавателя Криса Кларка.

Через пять минут после начала его первой лекции я вдруг увидел как Кларк растянулся во всю ширину лектория и стал черным.

Я понял, что засыпаю и встряхнулся. Затем посмотрел на своего соседа Кумара. Сначала я подумал, что он внимательно рассматривает свитер на своей груди, но сообразил, что он дремлет. Слева от меня спал Наянго, притом — в очень неудобной позе. Голова его, не найдя опоры на короткой спинке кресла, свесилась назад. Лишь черный подбородок, возвышающийся над спинкой, говорил о том, что у этого тела есть голова.

— Уж Део, точно, свалило, — решил я.

Но, оглянувшись на место, где должен был находиться мой однокурсник из Уганды, я не увидел ни головы, ни даже плеч. Тела, к которому все это должно было бы крепиться, тоже не было. Вместо всего этого над спинкой как два солнца сияли белые подошвы суперкроссовок. Теперь можно стало увидеть, что на них есть надпись «Рибок».

Испуганный, я обернулся к преподавателю, не прервет ли он лекцию, чтоб вернуть Део в нормальное положение?

Но Крис Кларк не собирался останавливать рассказ из-за каких-то белых подошв.

Ему достаточно было и одного слушателя — Мелиссы.

Уж она-то на лекциях никогда не спала.

От Фа и Криса Кларка я с удивлением узнал, что содержание животных — такая же наука, как, например, физика. В ней есть не только свои аксиомы и теоремы, но даже имеются формулы, которыми эти теоремы можно доказать. Возможность вычисления идеального размера клетки для попугая или, например, белки меня потрясла.

Оказалось, что у науки о содержании животных в зоопарке, как и у всякой другой науки, есть своя история и свои отцы-основатели.

Конечно их не так много, как, например, в биологии. Всех отцов-основателей биологии и перечислить нельзя. Можно вспомнить лишь самых известных — Аристотеля, конечно, можно вспомнить, Ламарка, Линнея. А вот у науки о зоопарках — один «отец» — Карл Гагенбек.

Удивительно, зверинцы существуют со времен фараонов, ими владели сотни тысяч людей, а позаботиться о том, чтоб животные содержались в приличных условиях догадался только один человек. Он-то и сделал то, что не стыдно было назвать зоопарком. Ко всему, что существовало до Гагенбека, только это слово и годилось — «зверинец».

— О, майн год! — говорил, наверно, Гагенбек, глядя на грязные клетки и плохие корма. — О, майн год!