Остров Рай

Автобус, пыхтя, пополз по мосту. Засветилась крохотная пристань у самой воды — летом там причаливали яхты и лодочки и крохотные, юркие скутеры. Я всегда улыбалась, глядя на неё из окна своей многоэтажки… Ментор? Или кто-нибудь из коллег-ветеранов? Менелай, которому пенелопина угрюмая верность не давала покоя — его-то Елена была, прямо скажем, поклонницей Афродиты. Или сам старик Гомер? Я сглотнула слюну, представляя… Остров, море, горбатые тропки, строгие, скудно обставленные покои царского дома — и всё это через ви́дение слепца, правдивого ложью… нет не из той оперы, зрячего слепотой.

Вот он тяжело переваливает через борт лодочки, вот идёт по доскам причала — неуклюжий, грузный, с увесистым узлом за плечами и лёгким посохом в руке. Чувствует запах апельсиновых цветов и нежной вишни, слышит блеянье коз и весёлую ругань матросов, ворочающих тюки с контрабандным товаром. Его долго не пускают в покои. Стражник, наверняка потомок свинопаса Эвмея, ворчит, мол нечего тут делать всяким бродягам. Царь Телемах и царица Меланфо табличку вывесили — нищим не подают. Ты что, старик, читать не умеешь? …И высокий, всё еще сильный голос Пенелопы: впустить! Она идёт к дверям и по шагам Гомер слышит, как она постарела. А царица рада, что он не может её увидеть…

— Привет! Как дела? Я? В «Мегу» еду на коньках кататься. У нас сегодня посвящение было… — девочка набрала номер очередной жертвы.

Пассажиры начали ржать — кто-то деликатно прикрылся ладошкой или отвернулся к окну, кто-то сгибаясь от хохота не мог устоять на ногах, Мальчик сидел весь красный, девочке это похоже нравилось. Толстая дама с бокового сиденья поинтересовалась, не на эстраду ли девочка поступила. Она заморгала глазками — нет, на народный хор. Снова все засмеялись — утомлённые долгой поездкой люди были рады повеселиться. Даже автобус фыркнул и покатил быстрее — за химкинской развязкой пробка вдруг кончилась.

…Нет, не Гомер. Кто-то из боевых товарищей — кто точно знает, что Одиссей погиб и похоронен и никогда в жизни не вернётся на свой козий остров. Он навещал жену однополчанина — сперва как друг, потом… он любил её, а она ткала покрывало и ни о ком, кроме своего рыжего и слышать не хотела. Женихи заполняли двор, портили мебель, ковры и служанок, грозились убить мальчишку и принудить к замужеству силой. Он сколько раз предлагал ей оставить к чертям эту кучу камней и уехать… в Микены или Афины. А потом подрос Телемах… этот был хитрецом, весь в отца. Пустяки — молитва Гекате, шкатулка восточных сиклей для жрицы, полированный диск, гонг и средство в рубиновом пузырьке. Опьянённые обезумевшие женихи перебили друг друга, Телемах же созвал народ — мол, возвращался отец, уничтожил обидчиков, а сам по воле Афины отправился искать место, где сможет воткнуть весло в землю. Итакийцы всё подтвердили — им буяны высоких кровей давно стояли поперёк глотки. Через год Телемах женился — на привезённой невесть откуда смуглокожей красотке. Невестка взяла дом и царство в маленькие, унизанные браслетами ручки с алыми ноготками. Их старшему скоро пятнадцать — вылитый Одиссей и тоже смотрит на море. А Пенелопа всё ткёт покрывало в пыльном покое. Пальцы словно древесные корни, грудь обвисла под голубым хитоном, седые косы заплетены небрежно — рабыни спешат угодить новой царице. Она ждёт и умрёт, если скажешь, что тело мужа двадцать лет, как истлело в песках Цитеры. Однополчанин…

— Привет! Как дела? Я? В «Мегу» еду на коньках кататься. У нас сегодня посвящение было! Кто рассказал? Как нах…?! — в голосе девочки было столько детской обиды, что мне тоже стало смешно. Но времени не оставалось — автобус вывернул на эстакаду над МКАД. Еще минута — и быт, примерка обуви и выбор банальной швабры выдернут из эпического пространства.

Финал ненаписанного рассказа — старый однополчанин сидит в порту, в кабаке с девками и матросами. Под хитоном письмо — Пенелопа при смерти. Он всё пьёт, вспоминает и пьёт — как Одиссей не хотел на войну, как смеялся поднятый к потолку Телемах — пухлоногий, кудрявый, ещё не умеющий говорить. Как стояла тогда Пенелопа — ни кровинки в лице, губы свело улыбкой, только волосы золотятся руном на солнце. Как сидела подле станка, когда он возвратился, как побелели пальцы и хрустнули деревянные кросна основы. Она не хотела знать правду. А он смолчал.

Автобус затормозил. Я улыбнулась… Сейчас как придёт Гермес, как возьмёт за шкварник, да потащит по Дромосам тыкать мордою в плащ, что повесил на крюк рыжий бродяга, перед тем как вломиться в опочивальню. Дверь неожиданно распахнулась, я вылетела из автобуса спиной вперёд и уткнулась в какого-то рыжего дядьку с длинной деревянной штуковиной на плече. Полированной рукоятью штуковины мне пришлось прямо в челюсть, я прикусила губу и взвыла:

— Что за лопату ты тащишь, придурок?!