Остров Рапа-Нуи

Мой товарищ впервые спускается на сушу, и, по его просьбе, я веду его на древнее «мараи», откуда мы решили попытаться похитить одну статую. За нами по мокрой траве долины целыми толпами идут дикари, и, прибыв на место, начинают плясать повсюду, на могильных плитах и на упавших идолах, точно легион чертей, взъерошенных, легких, голых, медно-красных, татуированных, — плясать при свисте ветра, среди темных камней и темного горизонта; они пляшут на огромных телах, задевая ножными пальцами лбы колоссов, щеки и носы их. Их пения среди завывания ветра и моря почти не слышно. Мужчины Рапа-Нуи, так почитающие своих маленьких кумиров и богов, кажется, совершенно не уважают этих гробниц: они не вспоминают более о почивающих под ними мертвецах.[3]

Вслед за этим мы возвращаемся к бухте, хорошо уже знакомой, где лежать тростниковые жилища; я начинаю разгуливать между ними, как человек, к которому уже привыкли, но не так торжественно, как вчера, а окруженный только маленькой группой, своими личными друзьями. Попадающееся мне навстречу дикари довольствуются тем, что берут меня за руку или, сделав мне дружеский привет, продолжают идти далее.

«Ja ora na, taio!» (здравствуй, друг!), — говорит мне жена начальника и его дочь; они заняты вырыванием в поле нежных пататов. Начальник принял меня в пещере, смежной с его жилищем; здесь, сидя на корточках, сложив руки на коленях, посинелых от татуировки, он проводит свою жизнь; несмотря на крайне кроткий взгляд, он поражает своей страшной внешностью, своим темно-синим, полосатым лицом, длинными волосами, крупными зубами и привычкой к неподвижности в звериной позе. Мне кажется, что я его больше не интересую, и потому сокращаю свой визит.

Желая увезти с собой один из головных уборов с черными перьями, в метр шириной, какие я видел на головах некоторых незнакомых мне личностей, я открываю это свое желание Хуге, так как он лучше других островитян понимает мою речь, и мы вместе отправляемся на розыски. Он вводит меня во многие хижины; в них мы застаем людей, сидящих на корточках, неподвижных, точно мумии; сначала они, как будто, не замечают моего присутствия; одного из них мы видели за делом: он вырывал из людской челюсти зубы, чтобы вставить эмалевые глаза своему идолу. Под кровлей его дома были большие венки из перьев, но старик спрашивал за них безумную цену: мои белые холщовые панталоны и гардемаринскую тужурку с золотыми галунами, — совсем новую, так как старую я продал вчера. Это очень дорого и от покупки приходится отказаться. Хуга, видя мое разочарование, предлагает мне сегодня вечером поправить имеющийся у него старый и немного испорченный убор и уступить за него панталоны; я соглашаюсь.

Теперь нужно зайти к старому датскому Робинзону и нанести ему вчера обещанный визит.

Сердце сжимается при приближении к этому домику с подобием веранды, с подобием садика, где виднеется несколько тощих растений, семена для которых хозяин должен был привезти с собой. Какое страшное наказание для этого человека — жизнь среди почти пустынной страны, без единого деревца, даже без клочка зелени, который мог бы потешить взор. И ко всей этой безнадежной тоске, страху перед болезнями, смертью — прибавьте полнейшую невозможность сообщения с остальным миром.