Остров Разочарования

Прошло еще двадцать томительных минут. Солнце било Егорычеву в глаза, пригревало, размаривало. Стрекотание цикад убаюкивало, вгоняло в сон. Егорычев несколько раз поймал себя на том, что его глаза начинали слипаться. В таких самых крайних случаях Егорычев, чтобы развлечься, принимался за расчесывание своей бородки. Этот процесс еще не успел стать для него привычным делом и поэтому даже забавлял его. Тем более, что после перерыва в несколько дней его по-юношески курчавящуюся бородку не так уж легко было расчесывать, приходилось и подергать расческой. Те, кто, подобно Егорычеву, отпускал себе на фронте бороду, могут подтвердить, что уход за нею иногда связан и с неприятными ощущениями, которые прекрасно разгоняют сон.

Егорычев уже извлек на свет божий расческу, когда за поворотом, пониже того места, где залег Мообс, послышались мягкие, почти неразличимые шаги. Кто-то, тяжело дыша, подымался по крутой тропинке.

Сейчас Сморке (Егорычев не сомневался, что это именно он) появится из-за поворота. Чего там ждет Мообс? Почему он молчит? Неужели снова заснул?

Выработанный Егорычевым план летел к черту. Клещи не получались. Надо было немедленно принимать новое решение.

С тылу Сморке никто дороги не преграждал. Но пропускать его вперед и отрезать ему путь к отступлению было в высшей степени рискованно. Чего доброго, прорвется вооруженный на лужайку и пристрелит Цератода и Фламмери, прежде чем они очухаются. Смит, услышав так близко от пещеры стрельбу, может растеряться, на него, конечно, сразу накинутся оба пленных. Тогда все пиши пропало.

Что же там случилось с Мообсом?

Но было уж не до Мообса. Вот сквозь редкий кустарник показались чьи-то ноги. Но это не ноги Сморке. Это босые, черные ноги. Еще одна пара черных босых ног. Сейчас показались к владельцы Этих ног - два идущих гуськом, один от другого метрах в трех, голых негра в серовато-белых плотных трусах. Они держат на плечах концы бамбуковой жерди. На жерди висят несколько гроздей бананов, шесть кокосовых орехов, два больших алюминиевых бидона, очевидно с водой, и белоснежная, с шелковистой шерстью козья тушка. А вот и сапоги ефрейтора Сморке. Сразу за вторым негром устало шагает невысокий черноволосый эсэсовец с тоненькими, вытянутыми в струнку над самой губой, франтоватыми усиками. Китель его расстегнут. Из-под кителя виднеется сорочка с серыми подтеками пота. Автомат висит у него на шее. Он ковыряется в своих очень белых и ровных, скорее всего искусственных зубах и между делом лениво подстегивает негра тоненьким бамбуковым прутиком. При каждом ударе по спине негра проходит волна, как у загнанной лошади. Тощее и смуглое лицо ефрейтора, украшенное изящными золотыми очками самого модного фасона, выражает скуку. Ясно, что он ничего не подозревает.

Прошла еще минута тягостного ожидания. Мообс по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. Ефрейтор был уже не более как в пяти шагах. Его лицо было покрыто мелкими бисеринками пота, поблескивавшими на солнце, но ему, очевидно, было лень вытереть их. Ему теперь стало лень даже возиться с прутиком. Он швырнул его в кусты и чуть не попал в Егорычева. Теперь ефрейтор обе руки держал на автомате, холодно поблескивавшем вороненой сталью. Сморке опирался на него, как на перила.

- Хальт! - закричал Егорычев не своим голосом, прорываясь сквозь кусты на тропинку. - Хенде хох!..

- А-а-а-а! - пронзительно заверещал эсэсовец и пулей кинулся назад, вниз по тропинке. Руки он с перепугу по-прежнему продолжал держать на висевшем автомате, как на перилах.

- Стреляю!.. Стой!.. - кричал уже по-русски Егорычев и, так как ефрейтор и не думал останавливаться, выпустил ему вслед длинную очередь.

В это время и снизу, оттуда, где находился Мообс, тоже раздалось «хенде хох!», и Егорычев наконец увидел репортера. Тот возник из кустов, как игрушечный чертик из коробочки, но, несмотря на то что осатаневший от неожиданности ефрейтор уже не мог остановиться и бежал, грузно топая сапогами, прямо на него, почему-то не стрелял. Вместо того чтобы использовать автомат по его прямому назначению, Мообс схватил его за ствол и замахнулся им, как дубиной. Теперь уже Егорычеву нельзя было стрелять: ничего не стоило вместо эсэсовца попасть в Мообса. Американец, невольно отшатнувшийся от мчавшегося на него Сморке, попытался ударить его прикладом, не тот по-заячьи метнулся в сторону и скрылся за поворотом.

- Стреляйте!.. Стреляйте же в него!.. - крикнул, не помня себя от возмущения, Егорычев, но репортер только махнул обескуражено рукой.

Проклиная на чем свет стоит и этого проклятого эсэсовца, и всю гитлеровскую банду, и эту несчастную мямлю, и эту идиотскую тропинку, которая, знай себе, вьется, что твой штопор, Егорычев кинулся догонять немца. Но было уже поздно. Топот ефрейторских сапог становился все менее слышен, а вскоре и вовсе затих.

Так ли далеко успел убежать ефрейтор Сморке, или, придя в себя, залег на обочине тропинки, решив из дичи превратиться в охотника, Егорычев уяснить себе не мог. Во всяком случае, продолжать погоню было не только бессмысленно, но и опасно.