Остров русалок

Но нам с Ми Чжа перед уходом надо было сделать отпечаток на память. Я показала ей на японский иероглиф, вырезанный на двери одного из зданий во дворе. Мать разговаривала с подругами, японские солдаты явно расслабились, когда толпа начала расходиться, так что мы подошли к двери и приступили к делу. Возможно, идея была не самая удачная, потому что одновременно случились сразу две вещи: четверо часовых подбежали выяснить, чем мы занимаемся, а матушка закричала: «Немедленно уходите оттуда!» Мы бросились к ней, пробираясь через толпу женщин, — Ми Чжа сжимала в кулаке уголь, а я — листок с готовым отпечатком. Мать ужасно рассердилась, просто ужасно. Но когда мы оглянулись на японских солдат, те хохотали, согнувшись от смеха и упершись руками в колени. Только через много лет мы узнали, что иероглиф, выбранный нами для сувенира, означал «туалет».

* * *

Этот марш входил в тройку крупнейших антияпонских протестов, когда-либо проводившихся в Корее, он был самым крупным из организованных женщинами и самым крупным в том году — на улицы вышло семнадцать тысяч человек. Он вдохновил и других корейцев: за следующий год в Корее прошло еще четыре тысячи демонстраций. Новый японский губернатор Чеджудо согласился на некоторые требования. Поборы прекратились, нескольких нечестных посредников сняли с должности. Это радовало, но случались и другие вещи. Стали приходить вести об арестах. Арестовали тридцать восемь хэнё, включая ту первую пятерку из вечерней школы Хадо. Десятки других задержали во время мер по предотвращению последующих протестов. Пошли слухи, что некоторые учителя в вечерней школе Хадо — социалисты или коммунисты, и многие из них перешли на нелегальное положение или уехали. Но это не заставило мать бросить учебу.

— Я хочу, чтобы вы, девочки, умели читать, писать и считать: это вам поможет, если в будущем одна из вас станет руководить кооперативом, — сказала она нам. — Если я смогу сэкономить достаточно денег, то заплачу за то, чтобы вы учились вместе со мной.

Учеба сулила больше бед, чем участие в демонстрации, — арестованных ныряльщиц задержали именно за то, чем они стали заниматься благодаря образованию. Но я хотела того же, что хотела Ми Чжа, а она мечтала о школе. Вся ее надежда была на мою мать.

* * *

Через восемь месяцев после демонстрации, устроенной ныряльщицами Хадо, мы с матерью и Ми Чжа снова работали в поле. Прополка — дело утомительное: весь день стоишь внаклонку, вся мокрая от дождя, от пота или того и другого сразу, к тому же надо очень внимательно следить, чтобы, вырывая сорняки, не повредить корни полезных растений. Матушка затянула песню, состоявшую из вопросов и ответов, чтобы отвлечь нас от тяжестей работы, но я вообще редко жаловалась, если рядом была Ми Чжа. Она так давно с нами работала, что научилась прекрасно справляться со всеми полевыми задачами. Мать платила ей едой и всегда приглашала пообедать вместе с нами.

— Не хочу, чтобы твои дядя и тетка поедали плоды твоих трудов, — поясняла мать.

Мы пололи и пели, не обращая внимания на мир за каменными стенами, которые окружали наше поле. У матери слух был плохой, но вот боковое зрение очень острое, и она постоянно была настороже. Я вдруг увидела, как она вскочила, подняв тяпку, потом уронила ее, упала на землю и опустила голову на скрещенные руки. Все произошло за несколько секунд.

Ми Чжа, работавшая рядом со мной, перестала петь. Я замерла от ужаса и с дрожью наблюдала, как на поле вышли японские солдаты.

— Кланяйтесь, — прошептала мать.

Мы с Ми Чжа упали на землю, повторяя почтительную позу матушки. От страха восприятие у меня необычайно обострилось. Сквозь трещины в каменной стене свистел ветер. Я слышала пение за несколько полей от нас — там работали другие местные женщины. Солдаты шли к нам через участок, скрипя сапогами. Я чуть повернула голову и искоса глянула на них снизу вверх. Сержант — его легко было узнать по начищенным до блеска сапогам и знакам различия на мундире — поигрывал тросточкой, хлопая ею по ладони свободной руки. Я снова уткнулась взглядом в землю.

— Ты ведь одна из этих смутьянок, так? — спросил сержант мою мать.

Я лихорадочно пыталась понять, в чем дело. Возможно, они хотят арестовать мать. Но если бы они знали, что она участвовала в демонстрациях, то уже давно бы за ней пришли. Потом у меня в голове мелькнула неприятная мысль: а вдруг на нее донес кто-то из соседей? Такое случалось. За важную информацию семья могла получить мешок белого риса.

— Отпустите девочек домой, — попросила мать. Это, на мой взгляд, не очень-то тянуло на заявление о невиновности.

А может, дело вовсе не в аресте? Мне было всего десять, но меня уже предупреждали о том, какие мерзости солдаты могли сделать с девочками и женщинами. Я снова украдкой глянула на японцев: надо было понять, в какой момент бросаться бежать.

— Что вы тут выращиваете? — Сержант пихнул мать носком сапога.