Остров русалок

Все тело у нее напряглось, и сначала я решила, что это от гнева. Мать была сильной, она это доказала, возглавив кооператив ныряльщиц, — наверное, она готовилась драться со всеми солдатами по очереди. А потом я заметила, как трепещет одежда у нее на теле. Матушку трясло от страха.

— Отвечай! — Сержант замахнулся тростью и с силой ударил мать по спине. Она подавила вскрик.

Тем временем за спиной у сержанта солдаты вырывали посаженные нами овощи и совали себе в заплечные мешки. Они пришли не потому, что мать ходила на марш, и не потому, что хотели сделать что-то плохое с матерью, Ми Чжа и со мной. Они просто решили украсть нашу еду.

Сержант снова замахнулся и собрался было ударить мать, и тут Ми Чжа тихонько проговорила по-японски:

— Пожалуйста, не вырывайте наши растения с корнями.

— Что-что? — Сержант развернулся к ней.

— Не слушайте ее, — вмешалась матушка. — Она ничего не понимает. Она просто невежественная…

— Давайте я нарежу вам листьев, — сказала Ми Чжа, поднимаясь на ноги. — Тогда на их месте вырастут новые и вы сможете прийти снова.

Солдаты вдруг притихли — они осознали смысл слов Ми Чжа и язык, на котором она говорит. По-японски она изъяснялась отчетливо и правильно, к тому же у нее был тот тип внешности, который, по слухам, нравился японцам: бледное лицо с тонкими чертами, естественная услужливость манер. Сержант молниеносно хлестнул ее по голой ноге тростью, слишком быстро, чтобы она успела напрячь мышцы или попытаться отстраниться. Ми Чжа упала на землю. Японец высоко занес трость и снова ее ударил, а потом еще раз. Ми Чжа закричала, но мы с матерью не пошевелились. Один из солдат взялся за пряжку ремня. Другой, прикусив верхнюю губу, начал пятиться, пока не уперся спиной в стену. Мы с матерью не шевелились. Когда ярость сержанта утихла и он перестал избивать Ми Чжа, моя подруга подняла голову.

— Лежи, где лежишь, — еле слышно пробормотала ей мать.

Но Ми Чжа встала на колени и протянула к сержанту раскрытые ладони.

— Пожалуйста, господин, позвольте мне собрать для вас урожай. Я срежу лучшие листья…

Тут японские солдаты замерли, как и мы с матерью. Неподвижные, словно каменные деды — скульптуры, которые встречались на нашем острове повсюду, — японцы смотрели, как Ми Чжа с трудом поднялась на ноги, потом наклонилась, обрывая внешние листья с кочана капусты. Не поднимая головы, она обеими руками подала сержанту листья. Он схватил ее за запястья и потянул на себя.

Тут воздух прорезал резкий металлический звук свистка. Семеро японцев посмотрели в том направлении, откуда донесся звук. Сержант отпустил Ми Чжа, развернулся и зашагал к отверстию в стене. Пятеро солдат двинулись за ним по пятам. Шестой — тот самый, который до этого пятился к стене, — подобрал листья, сунул их в мешок и поспешил за остальными. Они вышли на олле и двинулись в сторону от берега.

Ми Чжа упала на землю и застонала. Я подползла к ней. Мать вскочила на ноги и просвистела несколько нот, пронзительных, как птичий крик, чтобы предупредить остальных женщин, работавших в полях. Позже мы узнали, что двух женщин арестовали, но на тот момент нам надо было позаботиться о Ми Чжа. Матушка отнесла ее к нам домой и раздела, с помощью теплой воды отлепив одежду от израненных ног. Я держала подругу за руку и шептала: «Ты такая храбрая. Ты спасла матушку. Ты нас всех защитила», — хотя вряд ли эти глупые слова хоть как-то облегчили ее боль. Ми Чжа крепко жмурилась, но из глаз все равно струились слезы. Она еще долго плакала, даже после того, как мать намазала раны мазью и перевязала ей ноги чистыми тряпицами.

На следующий день к нам в дом явились, шагая под дождем по грязи, уже другие японские солдаты во главе с лейтенантом. На этот раз мы были почти уверены, что они пришли за матерью. А может, хотели отомстить нашей семье. Самый старший из моих братьев взял столько малышей, сколько смог, вывел их из дома через заднюю дверь и перелез с ними через стену. Я сидела на полу возле подстилки Ми Чжа. Ей было так больно, что она, похоже, не замечала окружающей суеты. И все же я не хотела ее бросать, что бы ни случилось. Боковые ставни были подняты, так что я видела, как солдаты разговаривают с отцом. Наш дом записали на него, но не отец был главой семьи. Утешать плачущих малышей он умел лучше матери, но к опасности и стычкам не привык. Как ни странно, обращались японцы с ним вежливо — во всяком случае, для оккупантов.

— Я так понимаю, ваше поле было попорчено и кое-что… забрали, — сказал лейтенант. — Я не смогу вернуть вам уже съеденное.

Говоря все это, лейтенант осматривал двор: кучу теваков у стены дома, камень, сидя на котором отец любил выкурить трубку, стопку перевернутых мисок, из которых мы ели обед, — японец словно прикидывал, сколько людей тут живет. Внимательнее всего он оглядел мать, пытаясь ее оценить.

— Прошу прощения за проступки женщин моего дома, — сказал отец на ломаном японском. — Мы всегда рады помочь…

— Мы не злодеи, — перебил его лейтенант. — К смутьянам нам приходится относиться сурово, но мы тоже мужья и отцы.