Остров сокровищ. Владетель Баллантрэ

– Но теперь, когда я убедился, что вы настоящий человек, – говорил он, – теперь я попытаюсь вам кое-что объяснить. Уверяю вас, что я так же человечен и наделен не меньшими добродетелями, чем мои ближние.

Он, повторяю, докучал мне, и в ответ я твердил все то же, по меньшей мере двадцать раз я говорил ему:

– Откажитесь от ваших замыслов и возвращайтесь со мной в Дэррисдир, тогда я вам поверю.

На это он только качал головой.

– Ах, Маккеллар, доживи вы хоть до тысячи лет, вы никогда не поймете меня. Теперь, когда битва в разгаре, час колебаний прошел, а час пощады еще не наступил. Началось все это еще двадцать лет назад, когда мы кинули жребий в зале Дэррисдира. Были у каждого из нас победы и поражения, но ни один из нас и не подумал уступить. А что касается меня, когда перчатка моя брошена, с ней вместе я ставлю и жизнь и честь.

– А, подите вы с вашей честью! – восклицал я. – И с вашего позволения осмелюсь сказать вам, что все эти ваши воинственные сравнения слишком напыщенны для такого простого дела. Вам нужен презренный металл – вот смысл и корень спора. А средства, которые вы пускаете в ход! Повергнуть в горе семью, которая вам никогда не причиняла зла, развратить, если удастся, племянника, разбить сердце вашего единственного брата! Грабитель на большой дороге, который гнусным кистенем убивает старуху в вязаном чепчике за шиллинг и за понюшку табаку, – вот вы кто, а вовсе не воин, заботящийся о своей чести!

Когда я в таких (или сходных) выражениях обличал его, он только улыбался и вздыхал, как человек, которого не понимают. Однажды, помнится мне, он стал защищаться более вразумительно и привел софистические доводы, которые стоит повторить, чтобы яснее понятен был его характер.

– Вы слишком невоенный человек и воображаете, что война – это сплошные барабаны и знамена, – сказал он. Война (как очень разумно определили ее древние) – это «ultima ratio»[54]. Когда мы неумолимо пользуемся своими преимуществами, – мы воюем. Вот, например, вы, Маккеллар, вы яростный вояка в своей конторе в Дэррисдире… или, может, арендаторы возводят на вас напраслину?

– Я не задумываюсь над тем, что есть война и что не есть война, – ответил я. – Но вы докучаете мне вашими притязаниями на уважение. Ваш брат хороший человек, а вы плохой, вот и все.

– Будь я Александром Македонским… – начал он.

– Вот так все мы обманываем себя! – закричал я. – Будь я самим апостолом Павлом, я все равно проделал бы тот же торный путь, которому вы были свидетелем.

– А я говорю вам, – прервал он меня, – что, будь я самым захудалым вождем клана горцев, будь я последним царьком племени голых негров в лесах Африки, мой народ обожал бы меня. Я плохой человек – не отрицаю. Но я рожден быть добрым тираном. Спросите Секундру Дасса, он скажет вам, что я обращаюсь с ним, как с сыном. Свяжите свою судьбу с моей, станьте моим рабом, моей собственностью, существом мне подвластным, как подвластны мне мое тело и мой разум, – и вы не увидите больше того темного лика, который я обращаю к миру в гневе своем. Мне надо все или ничего. Но тому, кто отдаст мне все, я возвращаю с лихвою. У меня королевская натура, в этом-то и беда моя!

– Положим, до сих пор это было бедою для других! заметил я. – Что, как видно, служит неотъемлемым признаком королевского величия.

– Ерунда! – закричал он. – Даже сейчас, уверяю вас, я пощадил бы эту семью, в чьей судьбе вы принимаете такое участие. Да, даже теперь, я завтра же предоставил бы их ничтожному их благополучию и скрылся бы в той толпе убийц и шулеров, которую мы называем светом. Я сделал бы это завтра же! – продолжал он. – Только, только…

– Что только? – спросил я.

– Только они должны просить меня об этом на коленях. И всенародно, – добавил он усмехаясь. – В самом деле, Маккеллар, не знаю, найдется ли зала, достаточно большая для свершения этой церемонии.

– Тщеславие, тщеславие! – проворчал я. – Подумать только, что такая сильная страсть, пускай ко злу, но подчинена тому же чувству, которое заставляет жеманницу кокетничать со своим отражением в зеркале.

– Ну, все может быть освещено с разных сторон: словами, которые преувеличивают, и словами, которые преуменьшают; этак вы меня ни в чем не убедите. Вы давеча сказали, что я полагался на вашу совесть. Так вот, будь я склонен к уничижению, я мог бы сказать, что рассчитывал на ваше тщеславие. Вы хвалитесь, что вы «un homme de parole»[55], – я горжусь тем, что не признаю себя побежденным. Называйте это тщеславием, добродетелью, величием души – что значат слова? Но признайте в нас общую черту: оба мы люди идеи.