Остров ужаса

Первые дни нашего путешествия, как сказано, мы проводили в праздности. Мне о многом нужно было поразмыслить, а Исав довольствовался тем, что присматривал за мной и готовил пищу. Над нами простиралось голубое небо, и я замечал, что при виде безоблачного неба наши сердца также бились безмятежно и радостно. Когда мы тронулись в путь, я заставил Исава надеть одежду из синей ткани, каковую в спешке позаимствовал в замке, ибо я понимал, что по мере отдаления от острова воздух будет становиться холоднее и одежда ему понадобится. Он носил это одеяние в первые два дня нашего плавания, и хотя я видел, что одежда его раздражала, он ничем не выразил своего неудовольствия. На утро третьего дня он вновь разгуливал волосатым и голым, как прежде, когда же я принялся расспрашивать его, где одежда, он указал на воду, и я невольно улыбнулся, ибо он, со своими отговорками и бесстыдством, во всем походил на непослушного ребенка. Первые две недели нашего путешествия погода нас баловала, и хотя я достаточно долго пробыл в открытом море с единственным спутником, не наделенным членораздельной речью, я не падал духом и не терял веселости. На протяжении всех тех дней мы не видели ни паруса, ни земли, хотя с утра до вечера нетерпеливо стояли на вахте и даже по ночам неустанно искали взором огни либо свет маяка. Я обучил Исава азам мореходного дела, необходимым для безопасного управления нашим судном, и он с большой охотой служил мне, хотя и немало дивился громадному и, казалось, бесконечному простору океана. Мало-помалу теплый воздух уступил место холодному и небесная синева повыцвела. Море также сделалось беспокойнее, и Исав, волосатый человек, каковой не был моряком, заболел морскою болезнью и премного страдал. Он недвижно лежал в кубрике, прижимая обе руки к животу, и большие слезы сбегали по его щекам, он стонал и тяжело вздыхал, я же, слыша это, скорбел и жалел его. Спустя некоторое время холод сказался на нем, и он лежал внизу и кашлял так, что сердце мое преисполнилось печали. Несколько дней спустя мы угодили в шторм, вслед за коим воцарился полный штиль, и мы более недели оставались на одном месте, в то время как парус без дела свисал с мачты. В те дни мы потеряли всякий счет времени и я был сбит с толку и испытывал немалые сомнения в благополучном исходе нашего путешествия. Нас ожидало, однако же, еще одно несчастье, ибо наши запасы провизии начали истощаться, и день ото дня мы ели не более половины рациона и с утра до ночи страдали от жажды, ибо не осмеливались вдоволь напиться из наших быстро опустошавшихся тыквенных бутылей. На первых порах, когда мы попали в упомянутый штиль, мы пытались грести, но вскоре слабость духа и тела взяла над нами верх и мы стали беспомощно дрейфовать, терзаемые разного рода безнадежными размышлениями. Не раз сожалел я в те долгие дни, что не остался на острове, и в больших и укоризненных глазах Исава отражались те же дурные предчувствия. Но теперь уже было поздно поворачивать обратно, и мы дрейфовали с еще одним спутником, что присоединился к нам и стоял с нами на вахте, и отныне на борту нас было трое, поименно же — Исав, Сайлас Фордред и Нечистая Совесть Сайласа Фордреда.

Те дни тянулись без конца, и я отощал и истерзался от раздумий, голода и бездействия. Утром каждого нового дня я говорил себе, что поступил как должно, с добрыми намерениями и не желая причинить никакого вреда, но ближе к вечеру, после того, как я часами глядел на Исава, каковой лежал недвижно и лишь гибельно кашлял, жалко стеная от болезни и недоедания, меня начинали мучить укоры совести и я ощущал, что повел себя одновременно жестоко и глупо, променяв сушу и обильную еду на эту бесплодную пустыню зеленого моря. Ежели фортуна улыбнулась бы нам, думал я, и мы встретили корабль, что оказал бы нам помощь, у меня не было бы причин для подобного самобичевания. Я размышлял обо всем этом час за часом, и мои мысли снова и снова возвращались на круги своя, и в тех кругах я бесконечно блуждал, так что разум оказывался бесполезен и причинял мне одни страдания. Нередко я начинал глубоко опасаться, что рассудок покинет меня и когда-нибудь меня подберут в открытом море, безумного, с пустым взглядом, в компании одного лишь голого дикаря, полумертвого от голода, болезни и жажды: эта воистину прелестная и безусловно малоприятная картина постоянно представлялась моему воображению.