Остров в степи

Зверь плыл, почти стоя, все тело его было погружено в воду. Он причалил к берегу, словно маленький пароход. Вышел на берег, повернул морду к зрителям, открыл рот. Всем в зале показалось, будто из-под его усов раздалось негромкое: м-мма!

Тотчас же вся вода запестрела кругами, со всех сторон показались усатые морды. Звери вылезали на берег и там встречали новых, которые все плыли и плыли без конца.

Маленькие нутрята гонялись друг за дружкой, сваливались в кучу, прыгали, как котята. Старые самцы фыркали и дрались остервенело, как псы.

Все зрители восхищались, хлопали в ладоши. Только одному картина так не нравилась, что он все время отворачивался. Этот зритель был маленький Пушок. Он сидел на коленях у Вари, тер одну лапку о другую, а потом расправлял кулачком усы.

Полосатые лошадки

I

На зиму конюхи при помощи старой Минны разводили самок зебры по станкам, а дикие лошади Пржевальского зимовали среди снежных метелей и буранов. Ведь им еще на воле, у себя в Монголии, приходилось ночевать в снегу, и у них к зиме вырастала хорошая теплая шерсть.

А зебры в своей Африке никогда не знали холодов. Поэтому у них не создалось привычки надевать к зиме шубу. Их надо было прятать от морозов в теплом торпаннике.

С холодами зебры теряли свой веселый, бодрый нрав. Они зябли и делались сонливыми. Целыми днями они дремали в стойлах, и только когда весеннее солнышко снова начинало припекать, зебры, почуяв его сквозь стены, оглушительным ревом и лаем приветствовали возвращение лета.

Когда в торпанник приходили новые люди, служащие всегда говорили им:

— Вот это Пальма, зебра Чапмани. Видите, у нее полосы широкие и редкие? А это вот, с узенькими частыми полосками и побольше ростом, это Минна, зебра Греви.

Минна отлично знала эту фразу. Она без ломанья подходила к решетчатой двери, заранее облизывая губы, так как обычно после такого представленья на свет появлялся сахар.

Пальма была более мрачного нрава. Зимой, стоя в станке, она часто злилась и прижимала уши. А в эту зиму она раза три даже кидалась на людей, лязгая оскаленными зубами.

Но ей все прощалось, потому что ранней весной она должна была ожеребиться и принести удивительного жеребенка.

Этого жеребенка с нетерпением ждали Павел Федотыч и весь поселок.

Варя и Лена, Матвей и Индеец сделали себе даже такую моду: утром, как загудит гудок, и вечером, перед тем как потухнет электричество, они просовывали головы в окно караулки и спрашивали:

— Дедушка Федоренко, что у Пальмы не родился еще кто-нибудь?

Один раз дедушка сморщил еще больше свое морщинистое лицо и сказал:

— Готово уже, родился.

— Ну! Правда? — Дети обежали кругом, влетели к нему в караулку. — Где он? Дедушка Федоренко, покажи!

Дедушка погладил свою желтую бороду, опять сморщил лицо и развел руками:

— Видите, какое дело. Часа этак два тому назад родился у ней кто-то малый-малесенький, ровно блоха. Мы с техником зашли в станок поглядеть на него, а он, этот малесенький, ка-ак сиганет! Да и залез нашему технику под сорочку. Уж мы его искали, искали, все белье перетрясли — нет его, да и шабаш. Либо в щелку вот тут провалился, либо так и унес его техник на сорочке. Вот, значит, какое дело, ребята. Пропало Пальмино дите. Родилось да и сгинуло.

— Ну, это ты врешь, — обиделась Варюшка. — У Пальмы родится конек. Розовый конек с черными лентами. Очень нарядный и сильный. Его отец — дикий жеребец Мижур, а мама его — Пальма. От лошади и зебры не может родиться блоха. У них может быть только зеброид. А если ты, дедушка Федоренко, будешь только смеяться над нами, то мы больше не придем к тебе.

Ребята встали и, бросив на деда взгляд ненависти п презрения, направились к выходу. Дед дал им дойти до двери и тогда сказал:

— А может вернетесь? Я давно хотел рассказать вам про этих зеброидов, да все некогда было.

Ребята моментально забыли про свою ненависть:

— Расскажи, дедушка, расскажи!

Они уселись вокруг деда, и он рассказал им историю о жадном толстяке и полосатых лошадках.

II

Лет сто тому назад к нам на Украину приехал немецкий купчик Фейн. Купил он маленькое имение — теперешнюю Асканию — и стал разводить овец. За кусок хлеба мужики на него и пасли, и стригли овец, и мыли шерсть — все делали. Вся штука была в этих кусках хлеба, то есть в деньгах.

Фейн и выдал свою дочку за другого богатого помещика — Фальца.

Назывались они теперь Фальцфейнами.

Начали богатеть Фальцфейны больше да больше; лет через тридцать — сорок овец у них развелось столько, что если бы один человек захотел пересчитать их, то он должен был бы считать целый месяц.

Сколько у них было денег — никто не знал. Одни говорили — сотни тысяч, другие — миллионы. А один старик рассказывал, что он сам, своими глазами, видел у них огромные бочки, наполненные золотом. Правда, над ним всегда шутили: «Да, может, это не деньги, а соленые огурцы были в бочках?» Но он говорил, что не только видел, но даже пробовал на зуб — самое настоящее золото.