Остров Возрождения

Когда мы любовались картинами, я подумала: может, он голубой? Нет, я к этому нормально отношусь, пусть живут, мне не жалко, даже не противно. Просто не хочу, чтобы мой Жанчик был голубой, я столько уже на него сил потратила!

Музей авангарда. Зеленоватые лица, поломанные тела. Мир, разваливающийся на первоэлементы. Сумасшедший коллекционер прятал всю эту гениальную нечисть здесь, в песках.

Потом коллекцию открыли. Перестройка. Стали приезжать искусствоведы из центра, страдать от поноса (вода), восхищаться музеем. Зеленые небеса, перекошенные лица, русский авангард. О музее напечатали альбом. Два альбома. А авангард сочился с картин и пропитывал жизнь. Иссякло море, оставив торчащие в песках скелеты кораблей — лучшую инсталляцию века. Лица людей, небо, земля — все постепенно становилось как на картинах. Даже еще авангарднее.

Серое тесто, смазанное маслом. Это — дом. Зашла к родителям, родители пенсионеры. Походила по комнатам. Постояла у своих фотографий, засунутых между стекол книжной полки. На полке — те же самые книги. Одну из этих книг написал друг отца, о рыболовстве и первой любви.

Уходя, сунула матери сто долларов. “Ты бы лучше себе на эти деньги кольцо купила или золотой зуб поставила, — говорит мать. — Я завтра пятьдесят поменяю, пятьдесят отложу — на твою свадьбу”.

Мобильный. Жанна говорит весело по-французски. Мать отворачивается, словно ее дочь целуется с кем-то незнакомым, пахнущим единственными французскими духами, которые у нее были за всю жизнь.

Они стоят возле картины. Художник Редько. “Материнство”. Жанна отходит. Жан остается. Из кондиционера дует. Жанна сидит на диване, играет с мобильником. В мобильнике бегает маленький ниндзя. Иногда она смотрит на Жана: долго он еще?

Жан — долго. Они всегда долго. Долго едят, долго спят, долго в музеях.

Умеют наслаждаться.

Портрет старика-казаха.

“Почему ты его не приведешь к нам?” — спросила мать, когда я разговаривала. Почувствовала, конечно. Мать все чувствует. Материнский нос не обманет.

Ужинали в “Океане”. Ему рыбы хотелось, Жанчику. Ну и пусть ест свою рыбу. Могли бы в “Шератон” сходить, ну и что, что цены. Или в “Мирлион”. Ему хотелось рыбы, наверное, думал, что она такая — как у них во Франции. Или, наоборот, другая. Я ему намекала на мясо.

Заказали килограмм сома, сидели как придурки, запивали этот килограмм пивом. Радость великая.

Хорошо, что днем мяса поела. Не могу жить без мяса. Слышишь, Жан, я не могу жить без мяса. Неужели ты не понял это по выражению моего лица, когда принесли эту рыбу? (Официантка пересчитывает деньги.)

“Это — точно остров Возрождения?” — спросил он, когда водитель затормозил. Жанна перевела. Водитель кивнул. Жан захлопнул свой ноутбук, открыл дверцу, вышел в пространство. Водитель закурил, жадно — как курят очень бедные, обиженные люди. “Не забудьте нас в четыре”, — сказала Жанна. “Не забуду”. Включил музыку и стал еще счастливее. Всю дорогу Жан не давал ему слушать музыку. Без музыки жизнь — не жизнь. Француз этого не понимал.

Ее тело: смуглая кожа, скелет подростка, крепкая шея, генетически способная вынести килограммы ювелирных украшений, болтающихся, звякающих, в ушах, в волосах, на самой шее... (Вместо этого — сережки-плевочки, подарок очередного туриста, ни имени, ни губ которого она уже не помнит, утекло). Мягкий живот, в котором бьется сердце, мелкая нехлопотная грудь амазонки с сосцами цвета влажной глины.

Его тело: белый слепок французской земли, чуть покрасневший от неевропейского солнца (здесь). Правая щека выбрита хуже левой. Родинка под левой лопаткой, о которой он не знает сам. На ногах второй палец длиннее первого, это значит, он будет подчиняться жене, если она у него когда-нибудь появится.

Когда я была у родителей, залетела большая муха. Села на затылок отца и поползла. Отец ничего не чувствовал: “Тебе уже пора замуж”. Он всегда об этом напоминает.

“Отец прав, — сказала мать. — Мы тоже не вечны. У отца больные почки. Ты останешься одна; одной — легко, думаешь?”.

Она встает и отгоняет с отца муху. Она всегда отгоняет от отца мух, она уверена, что это и есть — любовь.

“Я не хочу всю жизнь сидеть в этой дыре”, — говорю я, глядя, как муха снова садится на отца.

“Живи в Ташкенте, если решила так”.

“Ташкент — тоже дыра”.

“А где не дыра?”

“Во Франции не дыра. И в Европе не дыра”.

Родители молчат. Для них Ташкент — столица, культура, театры, ЦУМ.

Я не сказала им, что еду на остров Возрождения. Сказала, что турист хочет посмотреть Аральское море. К таким здесь уже привыкли, ненормальным. А на острове Возрождения был полигон бактериологического оружия. Ну и понятно.

У нас один родственник туда ходил. По бизнесу. Говорили, там все есть, приходи и бери. Потом умер. Не сразу, но все думали, что из-за острова Возрождения. Пьют у нас мужики много, Возрождение ни при чем.

Когда мы ехали в машине, я играла брелком от мобильника. Жан посмотрел на меня, я перестала, любовь требует жертв.