Остров забвения

— Слушайте, это сделал он. Ли Рассон. Я с трудом произношу его имя, оно у меня во рту отдает гнилью, хочется сплюнуть. Это сделал он. Я думаю, он как-то заманил ее к себе в машину, увез, а потом… а потом сделал то, что сделал. И я знаю, что он сел в тюрьму до конца жизни не только за мою Кимберли. За всех других. За этих бедных девочек. Вы говорите, что нет новых улик, но улика есть… всегда была.

— Да. Но когда эту улику — не очень-то надежную — представили перед Королевской прокурорской службой, ответственной за принятие окончательных решений, ее посчитали неубедительной. Они посоветовали не привлекать Рассона за это убийство наряду с остальными, потому что обвинение могли легко отклонить из-за хлипкости. А в этом случае Рассон мог попросить о подаче апелляции и на другие решения суда, за их неблагонадежностью, что, в свою очередь — это очень маловероятно, но возможно, — привело бы к их пересмотру, и Рассон сейчас бы разгуливал на свободе.

— Это сделал он.

— Я тоже склонен так полагать после прочтения всех материалов. И старший офицер расследования на тот момент…

— Инспектор Уилкинс.

— Да… Он сказал, что полиция даже не искала других подозреваемых. Предполагалось, что Кимберли убили, и, вероятно, это сделал Ли Рассон. Но поскольку не было найдено ни тела Кимберли, ни вообще каких-либо ее следов, Рассона…

— Который только и делал, что врал.

— Который отрицал, что имеет к этому хоть какое-то отношение — точнее, что он вообще бывал в Лаффертоне, не говоря уже конкретно об этих числах, — не привлекли к ответственности.

— Я не верю, что они на него как следует надавили. Если человек виновен, на него можно надавить — его можно заставить признаться, рано или поздно.

«Это не всегда так», — подумал констебль. Но не было смысла объяснять это миссис Стилл, которая была уверена, что Рассон виновен и что кому-нибудь когда-нибудь обязательно удастся его расколоть.

Шесть

В саду было слишком жарко даже в тени деревьев, но, когда он свернул на дорожку, уличный градусник показывал всего 26 градусов. Днем, в два часа, было 30. Если повезет, когда он доберется до кафе, станет еще прохладнее. На западе клубились облака, а это могло значить, что позже пройдет гроза и погода на время поменяется.

Он захватит свой экземпляр «Таймс», как обычно выпьет кружечку холодного пива, а за ней и вторую, а потом решит, съесть ли ему блюдо дня или пойти домой и дождаться Дельфин, чтобы разделить с ней поздний ужин на террасе.

Когда он пришел, она бросила в его сторону быструю улыбку, но в заведении было полно народу, и она без конца носила туда-сюда подносы с едой и напитками, обмениваясь приветствиями и короткими репликами с гостями за столами с обеих сторон. У нее сейчас не будет на него времени. В дальнем конце было свободное место, прямо у края террасы. Он кивнул паре человек и пожал руку мужчине, после чего погрузился в чтение газеты. Ему нравилось быть приятным. Дружелюбным. Ему нравились местные жители — французы, нравились пожилые мужчины, которые каждый вечер играли в петанк под конским каштаном, а в четверг и пятницу днем — в домино за старинными каменными столами. Его французский был относительно неплох. В молодости он провел в этой стране год и с тех пор почти ежегодно приезжал сюда отдыхать. А в итоге он переехал сюда и снял маленький загородный дом из темного камня. Он поддерживал соседские отношения со всеми жителями деревушки — и все они были французами. Они иногда помогали, если ему оказывалось что-то нужно, а он выручал их в ответ — как правило, медицинским советом. Они довольно быстро сообразили, кто он по профессии.

Общества экспатов он избегал. Ему не нравились их закрытость и упорное желание говорить по-английски даже громче, чем на родине, их преувеличенная фамильярность с хозяевами кафе и магазинов, их выкрики: «Повтори-ка еще раз, Дельфин, s’il vous plait!»

Они пытались включить его в свое сообщество, когда он приходил сюда первые несколько недель, предлагали ему присесть за свой огромный стол во время послеполуденного кофе. Он всегда улыбался, но потом усаживался в одиночестве. Они перестали звать его, только иногда посматривали украдкой и, разумеется, начинали обсуждать, стоило ему выйти за дверь.

Дельфин было двадцать пять. Ему — семьдесят четыре. Иногда он льстил себе, предполагая, что выглядит на десять лет моложе.

Перед ним поставили ледяное пиво — это была не Дельфин, а новенький молодой официант, Оливье. Она принимала любые предположения о том, что выделяет Ричарда, обслуживая его вне очереди, слишком близко к сердцу, так что довольно часто оставляла его своим помощникам.

Из нескольких разговоров, которые завязались между ними в тихие минуты в кафе, он узнал, что она три года прожила в Лондоне, бегло говорила по-английски, хотя делала вид, что не умеет, и что она такая же умная и веселая, как и красивая.