Остров забвения

— В галерее спрашивают, достаточно ли у меня материала для еще одной выставки, — сказал он.

— И как, достаточно?

— Наверное. Но я бы хотел сделать побольше портретов. Я бы с большим удовольствием порисовал Феликса.

— Почему Феликса?

Саймон рассмеялся.

— Потому что у него такое необыкновенное, интересное лицо. Телячья печень не такая вкусная, как делали у Дино.

— Ностальгия — признак старости.

— Но она все равно чертовски хороша. У вас с Кироном все хорошо?

У них так было всегда: ни к чему не обязывающая болтовня, а потом небольшой выпад. Схема работала.

— Нормально. Ты уже спрашивал. Слушай — так, как было, уже никогда не будет, братишка. Один раз в год сады цветут, и моим одним разом был Крис. Но я не могу всегда оставаться одна, я люблю Кирона, он хороший человек, он фантастически ладит с детьми, и нам с ним хорошо. Да, были сложности с папой, но при каком раскладе их не было бы? Я не собиралась выходить замуж повторно — не стремилась к этому и не ожидала, но я очень рада, что он появился на моем пути. Ты же нормально к этому относишься, правда?

— К тому, что он — это он, или к тому, что он — мой начальник?

— И то и то.

— Ко второму быстро привык — так что все нормально. На самом деле даже лучше, чем я ожидал. Он сам по себе — тоже нормальный… Тут я согласен с тобой. Нет, я всем полностью доволен. Никогда бы не подумал, но это так.

Он посмотрел на нее прямым, предостерегающим взглядом. «Не спрашивай, — говорил он. — Не спрашивай».

Она не стала спрашивать.

Он подбросил ее до дома, и там горел свет, но заходить он не стал. Просто подождал, пока Кэт добежит до двери, быстро ему помашет и закроет ее за собой.

Дом. В его квартале было тихо, фонари отбрасывали свои желтовато-рыжие кружочки света на мостовую. Свет горел в окнах за занавесками или у дверей служителей собора и других работников, которые здесь жили, и они выделялись редкими огоньками среди темных офисов.

На улице не было ни души.

Он припарковался и пошел обратно, чтобы пешком прогуляться до дома. Было холодно. Он посмотрел — как он всегда смотрел — на башню и нефы собора Святого Михаила. Он много раз пытался нарисовать его, но всегда сдавался. Ему не нужны были интерпретации или какие-то копии. Он был равен себе и совершенен, и он больше никогда не будет пытаться. Но внезапно он вспомнил лицо очень старого, сгорбленного мужчины, которого он увидел несколько дней назад, когда тот входил в западные ворота: вневременное, но при этом очень индивидуальное лицо, которое мог бы нарисовать Дюрер. Он тогда подумал про себя, что надо понаблюдать за ним и как-нибудь попросить присесть и попозировать для наброска. Он больше привык рисовать существ или объекты, у которых ему не требовалось спрашивать разрешения. Это было новое направление, и он чувствовал, как в нем поднимается, будто покалывая его изнутри, знакомое возбуждение.

Он взбежал вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки. Открыл дверь в квартиру. Включил свет и сначала просто смотрел. На белый диван и стулья, на дубовые доски пола, на белые стены, на огромное окно без штор с видом на весь квартал, на картины, на высокие заставленные книгами полки. Он улыбнулся, почувствовав удовлетворение.

Он вошел внутрь. Дом.

Он закрыл дверь.