Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

В интерпретации Вигдоровой это требование представляет собой одновременно высокий нравственный императив и герменевтическую ловушку, потому что даже многолетние попытки понять того или иного ребенка могут не привести (и чаще всего не приводят!) к окончательному пониманию – лишь к лучшему и более глубокому, чем раньше. Единственное качество, которое способно искупить недостаток понимания, – любовь. Этой констатацией и завершается повесть: «Учить ребят и самой учиться у них. И если любишь их, а они любят тебя и верят тебе – все будет хорошо. Ты преодолеешь самое трудное, найдешь путь к самому упорному сердцу и будешь счастлив, очень счастлив»159.

Здесь и рождается главная педагогическая послевоенная утопия, которая объединит в 1950 – 1970-е разрозненные усилия педагогов-новаторов по всей стране и позволит журналисту «Комсомольской правды» С. Соловейчику распознать в них союзников и единомышленников. Я назвала бы ее шестидесятнической утопией понимания. Утопией, сознающей свои границы и свою утопичность, – и тем не менее постоянно прокламируемой и действующей. Это не органично развивающийся по собственным законам коллектив Макаренко, последовательницей которого много лет подряд называли Вигдорову. В этом новом коллективе, в отличие от коллективов Горьковской и Дзержинской коммун, не может быть изгнанных и непригодных для совместного дела. Если пока кто-то не интегрирован в общую социальную жизнь, это значит лишь, что педагог еще не нашел тот луч прожектора, под которым «все становится ясно», но, с другой стороны, пока этого не произойдет, невозможен и настоящий коллектив – он образуется только тогда, когда «ключик» будет найден к каждому, даже самому неблагополучному ребенку. В этом коренное отличие и педагогики, и эстетики Вигдоровой от педагогики и эстетики Макаренко.

Повесть «Мой класс» сразу же оказалась востребованной и учителями, и родителями, и самими детьми. «Библиотека “Огонька”» напечатала «Записки учительницы» тиражом 150 тысяч экземпляров, «Детгиз» выпустил «Мой класс» сперва очень скромным для масштабов Советского Союза 30-тысячным тиражом, но уже на следующий год был вынужден допечатывать книгу – она вышла тиражом 75 тысяч в Москве и одновременно небольшими тиражами в Вологде (15 тысяч), Новосибирске (45 тысяч) и Симферополе (15 тысяч). В 1951 году книгу снова допечатали в Москве – на этот раз 50-тысячным тиражом. Но желающих прочесть повесть было все равно больше, чем свободных экземпляров: Фриде Вигдоровой много лет приходили по почте письма от читателей, просивших помочь с «добыванием» книги. На протяжении нескольких лет в педагогических институтах и училищах по всей стране происходили читательские конференции, посвященные повести «Мой класс»: организаторы этих конференций периодически обращались к Ф. Вигдоровой с просьбами прислать приветственное слово или ответы на интересующие их вопросы.

На адрес «Детгиза», «Библиотеки “Огонька”», а потом и на собственный адрес Вигдоровой приходили многочисленные читательские отклики. С любезного разрешения дочери писательницы А.А. Раскиной и племянницы Е.И. Вигдоровой мне удалось познакомиться с этими уникальными историческими источниками, сохранившимися в семейном архиве. Они рассказывают о советских школах, учениках и учителях конца 1940-х и начала 1950-х иногда гораздо больше, чем объемные протоколы и стенограммы Министерства просвещения. Эти письма – красноречивые свидетельства того, насколько востребованной оказалась в тот момент идея «индивидуального подхода», если ее излагали не шаблонными формулировками казенных документов, но живыми историями о взаимоотношениях живых людей.

«Простота и сердечность всегда волнует людей и умиляет. Мы все решили, что Вы очень милый и добрый человек, потому и люди из Вашей книги очень милые и добрые», – признавалась Вигдоровой преподавательница Казанского педагогического института. «А знаете, почему у Вас хорошо вышло? Потому здесь много вложено своего пережитого. Я глубоко уверена в том, что хорошо, проникновенно написать можно только тогда, когда переживания и чувства героя пережиты самим автором. Только тогда каждая строчка будет написана с душой, а при таком условии каждая мысль автора будет понята читателями», – писала другая корреспондентка.

На первый взгляд, эта гипотеза не подтверждалась реальными биографическими обстоятельствами Вигдоровой: школьным учителем она работала недолгое время перед войной и с военной и послевоенной школой имела дело только как журналист. Тем не менее характеристика «Здесь много вложено своего пережитого» была вполне точной.