Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Несколько лет назад дочь писательницы Александра Раскина опубликовала сперва в журнале «Семья и школа», а затем и в книжном приложении к нему дневники Фриды Вигдоровой, которые она вела с 1937-го и почти до середины 1950-х годов160. Дневники были посвящены жизни и взрослению двух ее дочерей и содержали не только пересказы курьезных случаев и словечек, но рассказывали и о более проблематичных моментах в отношениях между детьми и родителями, в школьной или домашней жизни детей и при этом сопровождались материнскими попытками объяснения и рационализации происходящего (иногда Вигдорова возвращалась к своим старым записям через несколько лет и оставляла к ним новые комментарии). Текстуальное сопоставление «Моего класса» и «Дневников» сразу же дает возможность выявить несколько эпизодов, позаимствованных в повести из этого источника161, и показывает, что «реальная основа» у книги действительно была, только происходила она не из учительского, а из родительского опыта автора.

Учительский опыт тоже запечатлен в книге – но не собственный, а чужой, известный по многолетней журналистской работе. В ответном письме к студентке педагогического института из Семипалатинска Вигдорова признавалась, что, придумывая свою героиню, она «пыталась рассказать не только о своем опыте, но о многих и многих учителях, работу которых… наблюдала». Впрочем, многие читатели всерьез приняли книгу за реальный учительский дневник и полагали, что ее автора действительно зовут Марина Николаевна. Десятки читательских писем к Ф. Вигдоровой начинаются обращениями не к ней самой, но к ее героине, авторы некоторых писем признаются, что первоначально написали на адрес «Детгиза» с просьбой прислать адрес Марины Николаевны, но получали ответ о том, что автором книги является писательница Вигдорова.

Книга создала сильный «эффект реальности»: лейтмотивом буквально всех писем стали вопросы о том, действительно ли существует такой класс и такие дети и что с ними стало теперь, через несколько лет после описываемых событий (книга заканчивалась празднованием Дня Победы в мае 1947 года, а вышла в конце 1949-го). Некоторые корреспонденты предлагали, а порой и умоляли написать продолжение.

Эффект правдоподобия достигался также и тем, что героиня Вигдоровой не шла уверенным шагом по заранее известному пути, а сомневалась, колебалась, ошибалась – и расстраивалась из-за своих ошибок. Такой тип описания педагогического опыта был не нов в литературе – он брал начало еще в сочинениях Руссо, в России в XX веке был продолжен в книгах С.Т. Шацкого и был применен А.С. Макаренко в его «Педагогической поэме». Однако некоторым читателям такие эксперименты, осуществлявшиеся под издательской маркой «Детгиза», казались опасными: «Но мое мнение[: ] издательству Детгиза нужно было подумать можно ли эту книгу вручить своим маленьким читателем? (так! – М.М.) Если это они объясняют тем, что дети должны ознакомиться с профессией учителя – то мне представляется дети многое поймут неправильно. Прочитав они начнут сравнивать, рассуждать и делать неправильные выводы по отношению к своим учителям», – писала одна московская учительница. Выработка самостоятельного мышления, как выяснилось, имела свои пределы: оно должно было заканчиваться там, где речь шла об авторитете педагога, – это был тот вопрос, по которому детям ни в коем случае нельзя было «сравнивать» и «рассуждать».

И педагоги, и школьники 1940-х хорошо помнили о том, что введенные в 1943 году «Правила для учащихся» требовали «беспрекословного подчинения» учеников преподавателю. Книга Вигдоровой, с отчетливо проведенной в ней идеей постоянного учения учителя у его подопечных, с описаниями учительских ошибок, сомнений и промахов, явно с этим требованием расходилась и отчетливо обнажала несовместимость идеи «индивидуального подхода» с дисциплинарной системой сталинской школы.

По косвенным признакам можно предположить, что описаний ошибок и неудач в книге должно было быть еще больше. Вигдорова писала одной из своих корреспонденток, провинциальной учительнице: «Вы пишете: “Слишком уж у М. Н-ны все удачно”. Я согласна с Вами: в книге мало горечи. Ее должно было быть больше. В жизни работа учителя труднее, чем это описано в “Моем классе”. Даже в Вашем небольшом письме видно, сколько сомнений, неуверенности и огорчений бывает у того, кто начинает трудный учительский путь. Но мне казалось, что читатель почувствует: не все удалось М. Н-не. Еще не преодолен эгоизм Морозова. Не справилась она с Трофимовым. Не нашлось общего языка с матерью Лаврова. Видно, трудно было сказать об этом отчетливее, яснее».