Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Только ясность цели, настойчивость в деле достижения цели и твердость характера, ломающая все и всякие препятствия, могли обеспечить такую славную победу.

Партия коммунистов может поздравить себя, так как именно эти качества культивирует она среди трудящихся всех национальностей нашей необъятной Родины348.

Повесть А.Н. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино» Марк Липовецкий иронически назвал «утопией свободной марионетки». В педагогических опусах конца 1940-х годов была предложена еще более невероятная утопия – свободного, самовоспитывающегося, но при этом абсолютно дисциплинированного и индоктринированного подростка.

Идеал «самодисциплинирующего ребенка» советские идеологические инстанции начали пропагандировать еще с 1930-х годов. Евгений Добренко проанализировал многочисленные «школьные повести», в которых подростки сами себя делали «настоящими советскими людьми»349. Эту традицию он возводит к повести А. Гайдара «Тимур и его команда» (1940). Были и более ранние, хотя и менее впечатляющие примеры – например, «ТВТ» (1934) Янки Мавра (Ивана Федорова)350. Однако в конце 1940-х утопия самоиндоктринирующегося ребенка стала особенно значимой из-за кризиса школы – и педагоги и психологи попытались ее обосновать, приложив для этого, как можно видеть, довольно значительные усилия.

Поставленная перед детьми задача – стать идеологически безупречной личностью, познавая при этом собственные реальные достоинства и недостатки, – была настолько сложной и нежизнеспособной, что, кажется, вызывала скрытое недоверие даже у участников дискуссий о воле конца 1940-х. Но эта задача имела одно очевидное и очень простое решение: совмещение «самоубеждения» и самопознания могло стать элементом воображаемой ситуации, в которой усвоение или переоткрытие советской идеологии оказалось бы не навязанным извне, а следствием личного выбора из нескольких возможностей. Эта модель соответствует самосознанию юного партизана на вражеской территории. Она была разработана в многочисленных произведениях о юных партизанах и партизанках, появившихся в 1942 – 1950 годах, прежде всего – в романе А. Фадеева «Молодая гвардия», первая редакция которого была написана, как известно, в 1945 – 1946 годах.

Роман этот был очень популярен, тем более что его немедленно после публикации включили в школьную программу. По результатам опроса школьников Узбекистана, во второй половине 1940-х их любимыми героями – разумеется, после Ленина и Сталина – были персонажи «Молодой гвардии»351. Вполне возможно, что результаты опроса не были фальсификацией. Однако они выглядели отчасти парадоксально: в государстве, где ежедневно производились аресты по сфабрикованным обвинениям в заговорах и тайной подрывной деятельности, кумирами молодежи оказались подпольщики, хотя и действующие на вражеской территории. Эту же модель реализует в своей повести и Губарев: Оля и Яло оказываются в Королевстве кривых зеркал. Но – в отличие и от молодогвардейцев, и от воспетого Губаревым Павлика Морозова – результатом пережитых Олей приключений становится не только победа над Нушроком и спасение Гурда, но прежде всего – самопознание, благодаря которому Оля начинает с большим вниманием и сочувствием относиться к людям, окружающим ее по эту сторону зеркала.

Не менее сложным, чем интерпретация автономии личности, для советских педагогов и психологов был вопрос о рефлексии. Пропаганда 1930-х придавала самоанализу отрицательные эмоциональные коннотации, связанные с идеей бесплодного «самокопания». Ведение дневников описывалось в прессе второй половины 1930-х как признак двуличия, свидетельствующий о том, что автор дневника не готов рассказывать коллективу, в котором он учится или работает, о том, что у него или у нее на душе352.

В русской культуре начала ХХ века была достаточно влиятельная традиция осуждения психологической «интеллигентской» рефлексии как начала, разъедающего волю и препятствующего созидательному действию. По-видимому, отрицательное отношение к психологической рефлексии получило новый импульс в период «великого перелома» 1929 – 1930 годов – и тогда же было резко идеологизировано. Теперь отказ от самоанализа мог быть понят как проявление лояльности партии и государству. В своей стихотворной речи на XVI съезде ВКП(б) (1930) «поэт-комсомолец» Александр Безыменский заклеймил самоанализ как практику, расслабляющую волю настоящего большевистского писателя: