Островитянин

Склочница-баба явилась домой и просто не могла дождаться, пока вернется Шон, чтобы снова с ним сцепиться. Она устроила мужу настоящий разнос.

– Ну надо же, – сказал Шон, – а мало других, кто выбросил такой ящик?

– Если и нашелся еще один такой дьявол, он такой же дурак, как и ты!

В этот раз она наконец допекла Шона по-настоящему – так, что пришлось соседям прийти разнимать их.

На следующий день Шон взялся за дело. Он притворился, что едет в Дангян купить муки на корм свиньям. Попросил немного платья у одного, немного у другого, а затем пустился в путь и не останавливался, покуда не добрался до города. Один родственник оплатил Шону расходы на дорогу, и с тех пор он никогда больше не возвращался домой.

Сборщик с севера

Однажды поздно вечером неожиданно задул очень сильный северо-западный ветер. Выглянул я на улицу, чтобы пройтись немного по гостям на ночь глядя, да поморщился от такого холода, вздрогнул и отпрянул обратно в дом.

– Не мог бы ты сделать мне одолжение, – попросила меня мать, – откажись сегодня от своих гулянок: ночь холодная, дикая. А в компании старого Томаса тебе будет веселее некуда.

– Так и сделаю, мама, – сказал я ей, подвигаясь поближе к очагу.

Томас Лысый отродясь не держал во рту трубки. Но клубы дыма из трубки моего отца в этот раз уступали только дыму от очага.

– А ты правда потратил на табак больше, чем двое остальных вместе взятых? – спросил я его.

Двое остальных – это старый Томас и моя мать, у которых никогда не бывало трубок.

– Потратил, и еще как, – согласился отец. – Эта трубочка обходится мне в пятьдесят пять шиллингов каждый год.

– Ладно, это долгая история, довольно о ней. А вот ты можешь мне рассказать, кто бил пристава с севера прутом в тот день, когда на берегу собирали овец?

– Как раз мне об этом стоило бы рассказать, – вмешался Томас. – Ведь прут, который свершил это дело, был в моей собственной руке.

– Благослови тебя Бог! – воскликнула мать, прерывая меня. – Мне много раз доводилось слышать про этот день, но я никогда не слыхала, ни кто это сделал, ни как.

– Да неужели? – сказал Томас. – Ровно за месяц до этого он собирал ренту, и я ее отдал. Разумеется, потому что сумел ее заработать, и он еще был мне премного благодарен за то, что ее получил. Но когда в этот самый день всех овец и баранов вывели на пляж, был у меня среди них один на примете – превосходный валух[62] размером с корову. И этот разбойник тоже высмотрел его среди всех прочих. Большинство овец уже согнали, когда какой-то человек подошел ко мне и сказал шепотом:

– Твой большой валух привязан среди овец бейлифа.

– Ты ошибся, – сказал я ему. – Я свою ренту выплатил в последний день, когда он был в деревне, а следующий месяц еще не прошел.

– А не пошел бы ты к дьяволу, я-то сам вчера ее выплатил. Твой баран привязан среди овец бейлифа.

– Но, Томаc, не хочу забегать вперед и прерывать твой рассказ, – сказал я ему, – однако, должно быть, это сильно тебя рассердило.

– Да я просто себя не помнил от ярости! И на того, кто мне это прошептал, я обозлился больше всех: решил, что он просто надо мной издевается, – ответил Томаc.

– Ну и, – снова оживился я, – что же ты тогда сделал?

– Я направился туда, где были привязаны овцы, и взял с собой большой прут с толстым концом. И как подошел к этому месту, так сразу увидал этого барана.

– Значит, тот, кто шептал, тебе не соврал! – сказал я.

– Ну конечно нет! – ответил Томас.

– И что же ты сделал потом? – спросил мой отец.

– Я наклонился, чтоб отвязать его поскорее, но, клянусь, это чудище бейлиф оказался рядом со мной раньше, чем я успел распутать барана хотя бы наполовину, и решительно велел мне держаться от него подальше. А я заявил, что это мой и я не хочу, чтоб его привязывали вместе с прочими овцами, потому как для этого нет никаких оснований; и если б я знал, кто его привязал, ему бы это просто так с рук не сошло. «Это я его привязал, – сказал пристав, – но не твое это дело, и не трогать этого барана я тебя тоже заставлю». И тут пристав вцепился в меня обеими руками, чтобы оттащить от барана.

– Небось опрокинул тебя вверх тормашками, – сказал я Томаcу.

– Клянусь, нет, – ответил тот. – Хоть он и был сильный, рослый детина.

– Ты тогда, должно быть, сильно разозлился, – сказал я.

– Никогда еще не бывал я в таком бешенстве, – подтвердил он. – И когда мне удалось снова схватиться за прут, то, думаю, первым ударом, какой я нанес бейлифу, я бы мог свалить с ног три команды гребцов, даже если бы в каждой лодке было по восемь человек. Потому что от первого же удара он рухнул навзничь и раскинул руки-ноги, да так, что все, кто там был, решили, будто он убился.

– Так ему и надо! – сказала моя мама.

Это был первый раз, когда я слышал, чтобы она пожелала кому-то плохого, но, конечно, только дурной поступок пристава по отношению к Томасу вынудил ее так сказать.

Когда пристав пришел в себя, он снова попытался привязать барана, но второй удар, что нанес ему Томаc, едва не свалил его замертво.

– Немного овец они забрали в этот день, – сказал Томаc, – потому что их предводитель совсем обессилел.