Островский. Драматург всея руси

– Вот с такими не скучно говорить. Сразу поняла, в чем дело. И какая выдержанность: ни малейшего протеста!..

Теперь несколько слов о высокопочтенной артистке Н. В. Рыкаловой. Контракт ее кончался 1 июля 1886 года. Артистка просилась на покой после сорокалетней службы.

– Что вы! Что вы! – воскликнул Александр Николаевич. – Вам надо дать юбилейный бенефис, а вы в отставку проситесь! Нет, Надежда Васильевна, доживите сперва до полувекового юбилея, тогда и подумайте о покое. ‹…›

Все непроизводительно отягощавшие бюджет артисты, разумеется, были удалены или же предназначены к увольнению. Это все были креатуры или драматических писателей, ставивших часто свои пиесы на императорской сцене, или же лиц, близко стоявших к сцене и влиявших на нее. Но артисты эти, хотя получавшие крохи, все-таки были бездарностями.

Многие любопытствовали повидать Александра Николаевича «больного», но мало кто из оставшихся в Москве по сочувствию, больше ради желания проверить наглядно – действительно ли он болен. Со средоточием в его руках репертуарного единовластия сужены были рамки всяких любителей самовластия, что, конечно, щекотало их личное самолюбие. Мог ли быть он терпим этими самовластиями при чиновниках П‹огож›еве и П‹чельник›ове, заведовавшими своими частями непосредственно? Конечно, нет!

Всех, имевших с ним по важным делам служебные сношения, Островский принимал сам, пока позволяли силы. Во всех прочих случаях адресовал ко мне.

Самый продолжительный припадок был 24-го мая, в субботу; длился он с десяти часов утра до четырех часов пополудни. Все это время Александр Николаевич стоял на ногах неподвижно: только подобным положением более или менее облегчались его страдания. Я и Минорский находились возле. Слегка зашумела дверь.

– Кто там? – спросил шепотом Александр Николаевич.

– Авранек, – шепнул я.

– Уведите его; узнайте, что ему нужно.

Я вышел с г. Авранеком.

В тот день, то есть 24-го мая, я заходил к нему три раза. У него безвыходно, если не ошибаюсь, с трех часов дня и почти до ночи сидел доктор С. В. Добров, до приезда которого после ухода моего с Авранеком с ним делил время г. Минорский. Во второй раз я пришел довольно поздно, около 5 ¹/₂ часов, а после обеда отправился к Александру Николаевичу сменить кого-то из дежуривших около него и поговорить о делах. Тогда, между прочим, он сказал мне:

– Нет, лучше смерть, чем такая жизнь!

И, сидя в кресле, он долго дремал, то свесив голову на грудь, то закинув ее назад; потом, очнувшись, встал и проговорил:

– Дремится; пойду на постель.

Мы перешли в спальню; он лег; я накрыл его пледом, в который при моей помощи он плотно укутался.

В восемь часов вечера я опять навестил Александра Николаевича. Застав его еще спящим, я отправился в нумер С. М. Минорского, где кроме хозяина нумера находились его брат, С. В. Добров и оба сына Александра Николаевича. Наконец явился он сам. В. М. Минорский всячески старался развлекать его; но Александр Николаевич мало слушал, слегка позевывал и, по-видимому, ни на кого не обращал внимания. Прохаживаясь по комнате и ощупывая в мускулах руки, он говорил:

– Кажется, мои руки и ноги возвращаются к самочувствию.

Потом, присев, присоединился к общему разговору о постройках и коснулся своей усадьбы; но рассказывал уже не с тем оживлением, как бывало, о своем любимом Щелыкове, которое сравнивал с некоторыми местностями Швейцарии, но только не в этот раз.

Созерцая его после припадков, можно было подумать, что он сосредоточен в самом себе – и до остального на свете ему никакого дела нет. На самом же деле он не забывал и других, судя по тому участию, с каким отнесся ко мне.

За неделю, которую я проводил с ним ежедневно с девяти часов утра и до десяти – одиннадцати вечера, я правда, был слишком утомлен от собственного усердия угодить больному, а не вследствие эгоистических проявлений со стороны скромного и нетребовательного Александра Николаевича. Ему была известна также моя семейная обстановка: он знал, что на ограниченные трудовые средства я мог обеспечить только жизненное существование моего большого семейства и что воспитывать детей без посторонней помощи не мог. Отпуская меня от себя, он предупредительно сказал мне:

– Завтра у нас воскресенье, не приходите ко мне. Вам надо отдохнуть. Вероятно, ваш кадет (мой сын) придет к вам погостить. Хороший мальчик, я его помню. Он ведь питомец Елизаветы Васильевны Сапожниковой? Не ошибаюсь?

На мой утвердительный ответ Александр Николаевич нежно воскликнул:

– Милая дама! Высшая заслуга имущих – воспитывать чужих детей несостоятельных родителей. Помоги бог вашим детям оправдать ее добрые намерения. Мало любить и уважать такую просвещенную особу, – ею надо дорожить, благоговеть перед нею. Образование дать – дать все! – заключил он и отпустил меня.

В воскресенье, 25 мая, он чувствовал себя тоже нехорошо, как сам сообщил мне. Приходили к нему разные посетители, которых он не велел принимать, но некоторые сами врывались к нему, несмотря на предупреждение дежурного капельдинера. Из посетителей отмечу наиболее известных: А. А. Потехина и В.Н. Кашперова.