Освещенные окна

Семиклассник Валериан Пчелинцев получил «волчий билет» «за вооруженный грабеж». Шестиклассник Меер Вильнер — «за нанесение инспектору огнестрельных ран, от которых последовала смерть последнего…». Другие — «за вызывающе-дерзкую приписку к школьному сочинению»… «За вымогательство денег и угрозу в письме почетному посетителю»… «За покушение на убийство директора»… «За принадлежность к партии социалистов-революционеров». Среди «волчьих билетов» встречаются и загадочные. Один из них был оглашен в декабре 1912 года: «Государь император повелеть соизволил лишить навсегда кадета Одесского корпуса Уланова Павла права поступить в какое-либо учебное заведение Российской Империи». Причина не указывалась. Можно предположить, что кадет Уланов был наказан за оскорбление царской фамилии.

Впрочем, этот «волчий билет» я встретил уже тогда, когда, соскучившись, перемахнул через тридцать лет и стал перелистывать архив Псковской гимназии с 1912 года. Жизнь изменилась. Изменилось и отражение ее в протоколах педагогического совета; Вы не найдете в них и тени психологического подхода к повседневной жизни гимназии, характерного для восьмидесятых годов. Это — сухой, холодный перечень, в котором и повседневные, и мировые (война 1914 года) события встречают одинаково равнодушное отношение.

Была, впрочем, и особенная причина, заставившая меня с пристрастием допрашивать работников Псковского архива — не сохранились ли гимназические «дела» первых послереволюционных лет. В 1918 году, когда город был занят немецкими войсками, я сам был исключен с «волчьим билетом», — по-видимому, педагогический совет еще надеялся на восстановление министерства народного просвещения. К сожалению, многие папки были «утрачены при перевозке», и мне не удалось познакомиться с официальным объяснением одной истории, которая была связана с душевным испытанием, впервые столкнувшим меня с идеей ответственности, с необходимостью выбора между пустотой предательства и сложностью правды.

В одном из протоколов 1913 года я наткнулся на список учеников первого класса. Это были только имена, но за каждым возникал портрет (и не контурный, как это было, например, с Веретенниковым, о котором я помнил только, что он был рыжий, а рельефный, объемный).

Кто не знает выражения «лицо класса», часто встречающегося в современных педагогических книгах? Я мог бы написать это лицо в отношении психологическом, живописно-цветовом и социальном. Кстати, сведения о социальном составе повторялись ежегодно: так, в 1916 году в гимназии учились: детей дворян и чиновников — 171, почетных граждан — 42, духовенства — 26, мещан — 158 и крестьян 166.

Не думаю, что наш класс отличался от других в социальном отношении — кроме, впрочем, одного исключения: с нами учился сын камергера, вице-губернатора Крейтона.

Это был чистенький, аккуратный мальчик, затянутый, с красными бровками. Мы его ненавидели за то, что в гимназию его привозил экипаж. Все ему было ясно, и все он старательно объяснял уверенным, тонким голоском. Но, очевидно, кое в чем он все-таки не был уверен, что неопровержимо доказывает постановление педагогического совета от 25 февраля 1913 года. Оно даже озаглавлено — случай сравнительно редкий: