Освещенные окна

Словом, все были огорчены, когда вернулся отец, потому что уже настроились на праздничный лад. В гостиной, которая была больше, чем столовая, накрывали на стол, а в столовой хорошенькие сестры Черненко клеили цепи для елки. Студенты помогали им, и весь стол был завален золочеными орехами, картинками, коробочками и ангелочками с крыльями из ваты. Конечно, отец сразу заметил, что все помрачнели, когда он пришел, — испугались, что устроит скандал. Сестра сказала маме: «Даже сердце упало», и мама ответила: «А кто говорил, что не надо было этого делать?»

По-видимому, состоялся совет, на котором было решено, что Лев поговорит с отцом. Я не слышал этого разговора, кроме самого начала, когда Лев начал издалека, а отец мрачно усмехнулся, услышав этот задушевный непривычный тон. Они ушли, а потом Лев вернулся и сказал маме: «Обещал». И пожал плечами: очевидно, не был уверен, что отец сдержит обещание.

Он сидел за столом, похудевший, больной, с неестественно черными, покрашенными усами, в парадном мундире, — захворал на позиции, и доктора думали, что язва желудка. Студенты смеялись, было шумно. Нам с Сашкой разрешили сидеть до двенадцати, и мы наелись до отвала — с провизией тогда было уже туговато, а за ужином все было вкусное и много. Так что некогда было смотреть на отца. Но я все-таки посматривал: за столом было тесно, и там, где он сидел, — тоже. Но вместе с тем вокруг него чувствовалась какая-то пустота, хотя Лев нарочно громко чокнулся и выпил за его здоровье. Отец пригубил и поставил рюмку на стол. Видно было, что он очень жалеет, что дал ему обещание.

И на другой день скандал все-таки разразился.

Тенор Вовочка был мужчина жгучего вида, о толстой грудью и страстно раздувающимися, когда он пел, ноздрями. У него был хороший голос, который помог ему устроиться в тылу, — и действительно было бы очень жаль, если бы немцы убили такого талантливого человека. Но отцу не понравилось, что Вовочка таким образом воспользовался своим талантом. Отец сразу же с презрением сказал о нем: «Дерьмо». Это показалось мне кощунством, потому что, кроме Льва, который относился к тенору иронически, весь дом благоговел перед ним.

Он снимал у нас лучшую комнату и, по-моему, не платил. Нянька ворчала, что он много жрет, не по уговору, поскольку его вообще не брались кормить. И действительно, говоря об искусстве, он съедал по две тарелки супа и по пять котлет. Саша утверждал, что это адефагия, или неутолимый голод, и для науки интересен вовсе не Вовочкин голос, а как раз его аппетит. Во всяком случае, это было накладно.

Пел он очень охотно, и почему-то чаще всего — романс «Тишина». Я помню, как Лев, войдя в столовую с Летаветом, сказал ему, беспомощно раскинув руки: «Этакая «тишина», изволите ли видеть, у нас с самого утра!» Но женщины слушали Вовочку с религиозным выражением на лицах — так на них действовал его тенор.

По-видимому, отец сразу потребовал, чтобы Вовочку выгнали из дома. Но мама объяснила, что надеется выдать за него свою сестру Люсю, и тут нечего было возразить, потому что это действительно было бы доброе дело. Мамина сестра была еще молода и с успехом играла в любительских спектаклях. У нее были прекрасные волосы до пят. Когда я слышал об этих волосах, мне всегда представлялась картинка в учебнике географии: «Первобытные люди». Она была еще девушка и нравилась Вовочке, — по мнению мамы, он уже обратил на нее внимание. Нам с Сашей казалось, что они уже давно обратили друг на друга внимание и что именно поэтому мало надежды, что ей удастся выйти за него замуж. Но отца удовлетворило мамино объяснение.

За обедом он молчал и старался не смотреть на тенора, хотя не мог удержаться от замечания, что он превосходно поправился, — несколько странно, поскольку он впервые увидел его лишь накануне. Но когда после обеда Вовочка зашел к маме, отец стал ходить по квартире оглядываясь, с изменившимся лицом. Он ходил в ночных туфлях, в военных брюках галифе со штрипками, и губы у него набухали.

Я готовил уроки, он подошел и спросил: «Давно он у вас?» Тенор жил давно, но я осторожно сказал: «Не очень». Потом я стал рассказывать, как он хорошо поет, почти не хуже Собинова, и что, если бы он захотел, его без разговоров приняли бы в Мариинский театр. Я заметил, что рассказываю как-то поучительно, точно в назидание отцу, и что мне самому это немного противно. Отец послушал, а потом сказал: «Те все — большие сволочи, а ты — маленькая сволочь». Я видел, что ему до смерти хочется устроить скандал и он удерживается только потому, что дал обещание Льву.

Он ушел к себе и занялся туалетом — должно быть, решил пойти куда-нибудь из дома. И возможно, что все обошлось бы благополучно, если бы Вовочка не запел в маминой комнате: «Тишина, тишина».